Авторов Коллектив - Детская книга войны - Дневники 1941-1945

6 декабря. НА ЭВАКОПУНКТЕ. Дольше я не мог терпеть и решил действовать решительнее. После завтрака я потихоньку ушел в здание училища, а ребята пошли на занятия. Здесь бродил по коридору, потом заходил в комнаты начальников, больше всех к начальнику курса, но они были пусты. Стал бродить по всему зданию и нашел на окне тетради, из которых несколько забрал себе. Наконец дождался: увидел, что начальник политотдела пришел. Я к нему. Открыл дверь, постучавшись. Там он сидел за столом, возле него сидел полковой комиссар, напротив что-то докладывал сотрудник и рядом на диване сидел политрук.

Я подождал несколько минут, пока он освободится, и обратился к нему: «Товарищ батальонный комиссар, разрешите обратиться?» Он удивленно посмотрел и недовольно: «Кто такой?» «Курсант Капранов!» «Как?» – не понял он. «Курсант Капранов». «Ну что?» Приготовился он слушать, полуобернувшись ко мне. «Вот я хочу уйти из училища и обратился к вам»! Он сразу переменился: «Почему, какая причина?» Те тоже смотрели на меня. «Не могу я учиться, мне шестнадцать лет и как я буду политруком?» Он сразу переменился и стал серее с лица: «Так вот товарищ Капранов. Капранов. Идите и учитесь. И больше ко мне с такими вопросами не обращайтесь». «Есть» и, повернувшись, вразвалку вышел.

Я нарочно держал себя так, чтобы он подумал о мне с худшей стороны. Но немного пройдя по коридору, я остановился. Какой-то комок подступил к сердцу. Что я наделал? Зачем ушел, не доведя до конца дела. Начал дело и уж не сдавайся, а ты и растерялся. Такие сомнения и мысли налетели вихрем на меня. Я вернулся, постучался, вошел. «Я опять к вам, товарищ батальонный комиссар». Он и все были удивлены. «Не хочу я учиться в училище!» «Я вам уже сказал, и вы исполняйте приказание» – ответил он сердито. «Не могу учиться, отчислите лучше меня!» Начал я ему говорить и опять повторил, правда, сбивчиво, но все причины и кое-что приврал. «Вы человек военный, зачислены курсантом в приказе и только приказом вас можно отчислить. Я уже вам сказал, что идите и учитесь. Ждите. А таких, как вы, нам и самим не нужно». «Не хочу, не буду я учиться»! – почти крикнул я. Он тоже рассердился: «Я вам приказываю, и вы исполняйте, а то за невыполнение приказа отдам на ревтрибунал , вы ведь курсант?» – «Нет еще, кандидат», – ответил я, хотя приказом я был курсантом. «Нет, вы зачислены курсантом и только приказом по училищу можно вас отчислить. Идите». «Не буду я учиться. Не хочу совсем. Я лучше на фронт пойду!» «Куда???» «В партизанский отряд разведчиком или еще кем». «Куда вы нужны, вам  16 лет. Вы трус. Испугались трудностей. Что вы будете делать на фронте. Вот спишут, и пойдете домой». «А когда выйдет приказ?» «Когда выйдет, тогда и пойдете. Может сегодня, может завтра»! Я еще хотел поспорить, но сидящий политрук сказал: «Что ты хочешь? Раз тебе сказали, то надо ждать». И я понял, что он был прав. Повернулся и ушел. (...)

Училище переезжало на Охту, и часть ребят ушли еще вечером. Утром, часов около 9 получили справку, что в училище не приняли, и, наконец, пошли домой. Наконец, к великому своему удовольствию, я опять стал гражданским. Я вздохнул полной грудью.

13 декабря. Проснулся в 6-м часу и больше уже не мог заснуть. Почти все не спали. Начали рассказывать свои сны. И, оказалось, что все были схожие, так как все видели во сне хлеб или другую пищу. Вале приснилось, что будто бы 19-го числа ему поставили на пропуске, что завтра эвакуируемся. Так в разговорах долежали до 7 часов, но свету не было, и вставать холодно. И мы, ворочаясь с боку на бок, лежали, хотя лежать было трудно из-за того, что мы почти круглые сутки лежали и отлежали все бока. У меня еще болит нога, и переворачиваться сущее мучение. (...)

Теперь мы едва переставляем ноги. Поднимаясь на второй этаж, я чувствую, что уже устал. Все мы ходим, как привидения. Будет ли, не будет прибавки хлеба, и при первой возможности постараемся покинуть Ленинград.

15 декабря. Вот уже 5 дней второй декады, а в магазине ничего нет. Даже того скудного пайка, полагавшегося по карточкам, нельзя выкупить. Мама выкупила 250 гр. кофе вместо конфет, и теперь пьем его. Супу в столовой часто совсем нет, и кофе заменяет суп. Живем почти на воде. Теперь нет ни масла, ни жира. Вот варили капустные щи дней 8, из капусты, привезенной папой, и тем поддерживались, но капусты осталось на один раз. Все ждали прибавки хлеба, но ее нет. Если еще так затянется, то долго не выдержу. От меня остались одни кости.

Много умирает. Здесь, в доме уже померло несколько человек, а покойницкие все забиты умершими от истощения и они долго лежали в комнатах. На кладбище навалены горы трупов и гробов не хватает. Один раз, придя на работу, мужчина и девушка сели отдохнуть. От утомления они заснули, так и померли, потому что организм совсем ослабел от голода. Другой случай произошел в магазине. Молодая девушка пришла в магазин и, схватив кусок хлеба, стала в угол и жадно поела. Продавщица ее стала ругать, бить. Но она только и отвечала: «Я голодна, хочу есть».

Было много случаев, когда ловили кошек и собак, дома варили и ели. О голоде еще говорит тот факт, что за килограмм хлеба рады дать 200 рублей. Люди пухнут и умирают. Но голодают не все. У продавщиц хлеба всегда остается килограмма 2-3 в день, и они здорово наживаются. Накупили всего и денег накопили тысячи. Объедаются и военные чины, милиция, работники военкоматов и другие, которые могут взять в специальных магазинах все, что надо. И едят они, так как мы ели до войны. Хорошо живут повара, зав. столовыми, официанты. Все мало-мальски занимающие важный пост. Достают и едят досыта. (...)

Итак, факты доказывают, что половина в Ленинграде голодует, а половина объедается. В закрытых магазинах много, а в наших пусто. На совещании, где должны решать вопросы о прибавке нормы и об улучшении, присутствуют не голодные, а все сытые и потому нет улучшений. Где же та свобода и то равноправие, о котором говорится в конституции. У нас все попугаи. Неужели это в советской стране. Я просто с ума схожу, как подумаю обо всем. Сегодня утром попил кофе без хлеба. В 11 часов после капустных щей. Туда примешал немного дуранды. Но все равно одна вода. В капусте и дуранде нет питательности. Щи разделили и на ужин. Ни масла, ни жиров нет. Я едва переставляю ноги. Голова кружится. Долго ли еще так будет? Но если долго, мы не переживем.

20 декабря. В комнате объемом 30 кв. м живем 5 семей, всего 16 человек. У каждой семьи по 2 топчана, и по маленькому столику. Очень тесно. (...)

24 декабря. Проснулся в 6 ч. 15 мин. Кто-то вошел в дверь и у него стали спрашивать время. Я не знаю, ответил тот. Но Сковородка, спавший на соседнем топчане и имевший часы, чиркнул спичкой и сказал - 15 мин. седьмого! У, пора вставать! – и Шихова поднимается, засвечивает остаток свечки, и начинает возиться с печкой. У нас печка-буржуйка, и на нее всегда наставят чайников. Мама же часто кипятит воду в горшочке прямо в печи. Так быстрей. В комнате уже все зашевелились, наша семья тоже не спит, но вставать незачем, и мы рассказываем сны. Я начинаю рассказывать свой сон: «Я сегодня во сне ел белую булку и половину оставил. Видел реку, видел, что поймал белого зайчонка, как вратарь. Он выскочил из норы, и я прыгнул и поймал, и посадил в корзину. Потом собирал красные грибы, много грибов. К чему это?» Зайчонок и булка к хорошему! – отвечает мамаша, и тоже рассказывает свой сон. В комнате почти все видят во сне хлеб, так как думают все об одном, ибо все голодны. В разговоре уже участвует вся комната. (...) Печка растепляется, теплый воздух доходит и до меня. «Я скидываю с головы одеяло. Знаешь, Борис, я вчера читала в газетах, что нужны кадры трактористов. Может быть, будут набирать на курсы, вот бы тебе поступить», – говорит мама, тоже вылезая из-под одеяла. – «А хорошо трактористом?» – «Хорошо, он и зарабатывает хорошо, и всегда сыт, приезжает если куда, то в первую очередь в колхозе его накормят». Я раздумываюсь и решаю, что трактористом быть неплохо. Хорошо, я поступлю, если будет набор, – отвечаю я. Мама встала и пошла за кипятком, но вернулась с пустыми руками, супу сегодня тоже не было. (...)

25 декабря. Как обыкновенно, встали. Мама ушла за хлебом. Папа, Леня и Валя лежат на постели. Я сижу за столом и пишу дневник. Внезапно раскрылась дверь с треском. В комнату вбегает тетя Надя и радостным, необыкновенным голосом кричит: «Слава тебе господи, хлеба прибавили»! (...) Сразу все выныривают из-под одеял: «Сколько, сколько»? «Рабочим 350, иждивенцам 200 грамм», – говорит тетя Надя. «У нас уже выкуплено все назавтра, у нас тоже и у нас тоже», – со всех сторон говорят. Я тоже говорю: «У нас тоже!» Но уже настроение другое, более веселое, и разговор живее. Мама принесла хлеб. Мы сразу же съели по 40-50 гр. с чаем. Я накрошил его в чай и съел несколько тарелок, постепенно добавляя чай. (...) Папа ходил за папиросами, но не достал. Не знаю, как мы будем отдавать взятые в долг пачки, ведь папирос нигде нет, а если и бывают, то надо отстоять громадные очереди. (...) В связи с прибавлением хлеба настроение у всех приподнятое. С 1-го хотели еще прибавить, так как теперь больше дать нельзя, не то получится много смертей. Ведь люди были голодные и сразу если прибавить до 400 гр., то уже этого для голодного желудка много и врачи не разрешают. (...) Недавно на улице одна гражданка шла и упала, потом померла в страшных мучениях. Также на улице упал и умер гражданин от истощения. Помирают каждый день тысячи. В одном нашем доме за последнее время померло от голода около 10 человек, и много молодых среди умерших. Кладбища завалены, гробов нет, и около кладбищ большие очереди с покойниками, завернутыми в материю. Помирает очень много, а живые едва ходят. Теперь и мы будем жить, а то еще несколько дней и я бы не выдержал. Теперь только будем ждать, только ждать эвакуации. В комнате уже поют.