Валерий Шамбаров - Последняя битва императоров. Параллельная история Первой мировой
Командующий 2-й армии фон Бюлов вел себя аналогично. В Льеже было вывешено его объявление, что население Анденна «наказано с моего разрешения как командующего этими войсками путем полного сожжения города и расстрела 110 человек». Его части устроили бойню в Тамине, в Белгстуне казнили 211 человек, в Сейле — 50. В Тилине учинили грабеж и пьяную оргию, на второй день население согнали на площадь и открыли огонь, раненых добивали штыками — погибло 384 человека.
Приказ командующего 3-й армии фон Хаузена требовал карать за любое проявление непокорности «самым решительным образом и без малейших колебаний». Иногда его войска даже не трудились назначать заложников, а собирали жителей деревни или городка и, в зависимости от настроения, расстреливали каждого десятого, второго или всех. Хаузен считал преступлением саму «враждебность бельгийского народа». Граждан Динана он обвинил в том, что они «мешали восстановлению мостов» (их заставили чинить мосты, а они плохо работали). Согнали в центр города всех, кто не догадался сбежать. Хаузен приехал лично, позже без всякого смущения пояснял — дескать, почувствовал, что от горожан «исходила неукротимая враждебность», и он решил их «наказать». Мужчинам велели отойти на одну сторону площади, а женщинам и детям на противоположную, встать на колени лицом друг к другу. Между ними вышло две шеренги солдат и открыли огонь, одна по мужчинам, другая по женщинам. Потом было опознано и погребено 612 тел, от стариков до трехнедельного младенца Феликса Феве.
Намюр был большим городом, после его взятия Гвардейский резервный и 11-й германские корпуса взяли по 10 человек с каждой улицы, прокатились массовые расстрелы. Но особую известность получило разрушение Лувэна. Этот чистенький старинный городок стратегического значения не имел, славился лишь памятниками архитектуры и уникальной библиотекой, хранившей тысячи средневековых рукописей, редчайших книг. Части 1-й армии Клюка вошли в него без боя, как обычно, взяли заложников. Потом якобы кем-то был ранен солдат, 25 августа их расстреляли. Но в этот же день бельгийская армия предприняла вылазку из Антверпена, некоторые немецкие подразделения обратились в бегство и удирали до Лувэна. Возникла паника, солдаты палили кто куда, попадали и друг в друга. Все это свалили на «снайперов», и на город обрушилась кара.
Такая же, как в Вавре, Визе, но Лувэн расположен рядом с Брюсселем, оттуда прибыли журналисты нейтральных стран. Повсюду чадили пожары. Пьяные солдаты, ошалевшие от вседозволенности, шли от дома к дому, выгоняли жителей, грабили и поджигали. Один стал взахлеб орать корреспонденту: «Мы разрушили три города! Три! А будет еще больше!» На глазах журналиста нью-йоркской «Трибюн» расстреливали женщин и священников. Мечущихся в ужасе людей походя, между делом, кололи штыками, проламывали головы прикладами.
Разразился международный скандал, посыпались официальные протесты, президент США Вильсон озаботился судьбой знаменитой библиотеки. 28 августа Лувэн посетили американские, шведские и мексиканские дипломаты. Они застали жуткие картины. Библиотека уже погибла, город полыхал, от пожаров накалились мостовые. Везде валялись трупы. Иностранцы отметили, что многие женщины и маленькие девочки лежали обнаженные или в порванной одежде, с явными следами, чем занимались с ними перед убийством. Немцы принялись оправдываться. Полетела инструкция послу в Вашингтоне: разъяснять, что «Лувэн был наказан путем разрушения города» за преступления самих жителей. Кайзер направил послание Вильсону, уверял, будто его «сердце обливается кровью» по поводу страданий Бельгии «в результате преступных и варварских действий бельгийцев». Германский МИД выпустил коммюнике в том же духе, а по поводу надругательств уклончиво заявлял, что «женщины и девушки принимали участие в стрельбе и ослепляли наших раненых, выкалывая им глаза».
Зверства продолжились и во Франции. Здесь почти все крестьяне держали дробовики для охоты на зайцев, портящих виноградники. Но было объявлено, что ружья им «присланы из Парижа», чтобы стрелять в спину кайзеровским солдатам. Стали хватать даже тех, кто добровольно сдавал оружие. Террором отметились все командующие армиями. Части 4-й армии герцога Вюртембергского учинили расправу в Бразейле. Войска Хаузена сожгли Рокруа. По приказу Клюка перебили заложников в Санлисе. По приказам командующего 5-й армии кронпринца Вильгельма — в Монмеди, Этене, Конфлане. В полосе Руппрехта казнили эльзасцев и лотарингцев, которые имели неосторожность радостно встретить французов. Сожгли деревню Номени, 50 жителей расстреляли и перекололи штыками.
Право распоряжаться жизнями распространялось и на командиров батальонов, рот, эскадронов. Немецкий офицер фон Блом писал, как о чем-то обыденном: в любом населенном пункте, где останавливалось их подразделение, он «от каждого двора по приказу ротмистра фон Клейста брал по мужчине, а если мужчин не было — то женщин». Когда чудились какие-то враждебные действия, «заложников казнили». Кстати, упомянутый фон Клейст прославится уже в следующей войне. Дослужится до фельдмаршала, будет командовать группой армий и закончит жизнь в тюрьме как военный преступник. А в Гвардейском резервном корпусе, расстрелявшем множество жителей Намюра, служил адъютантом полка лейтенант Манштейн, еще один будущий фельдмаршал и военный преступник, известный злодеяниями на Украине и Юге России. Опыт таких акций они приобретали еще в Первую мировую…
Но при всем при том германская пропаганда подняла грандиозный хай о… «русских зверствах». Газеты взахлеб стращали читателей, как русские режут всех подряд, жгут, секут кнутами. Статьи порождали кошмарные слухи, а потом эти же слухи обратным эхом тоже попадали в газеты. Особо смаковали «животную похоть» — уверяли, что русские поголовно насилуют женщин, включая старух. На митингах добродетельные немки под общие аплодисменты давали клятвы удавиться или отравиться, но не даваться в лапы «чудовищам». «Диких казаков» объявили даже людоедами — дескать, любят лакомиться детским мясом. И верили! При вторжении 2-й армии в Омулефоффене некая дамочка с ребенком встретила на улице оренбургских казаков, упала перед ними в слезах и что-то лопотала. Те не могли понять в чем дело, но подошел офицер и перевел — она умоляет не кушать ее киндера, а если казакам очень уж хочется человечинки, пусть лучше кушают ее саму, она согласна. Пораженные оренбургцы плюнули от эдакой мерзости и пошли прочь.
Да, реальные факты несколько расходились с пропагандой. Приказы русских командующих были очень не похожи на распоряжения Клюка или Хаузена. Например, приказ Брусилова при переходе границы гласил: «Русская армия не ведет войны с мирными жителями, русский солдат для мирного жителя, к какой бы он народности не принадлежал, не враг, а защитник… Я выражаю глубокую уверенность, что никто из чинов, имеющих честь принадлежать к армии, не позволит себе какого-либо насилия над мирными жителями и не осрамит имя русского солдата. С мирным населением каждый из нас должен обращаться так же, как это было бы в родной России».
Брусилов в своих воспоминаниях не скрывает, что в Восточной Галиции были случаи грабительства, мародерства — в семье не без урода. Но командиры всех рангов вели разъяснительную работу, а преступников предавали военно-полевому суду и расстреливали, и к моменту вступления в Западную Галицию подобные безобразия удалось полностью искоренить. Никаких заложников русские войска не назначали. Были, правда, настоящие, а не выдуманные противники. Во Львове попался ярый враг России униатский митрополит Шептицкий. Его всего лишь взяли под домашний арест. Потом и совсем освободили под честное слово не вести антироссийской агитации. Он слово не сдержал, в проповедях открыто возбуждал паству против «москалей». И что же, казнили? Нет, сослали. Не в Сибирь, а в… Киев. Позже он выставлял себя мучеником, пострадавшим от «схизматов», а русофобскую деятельность продолжал еще долго, был одним из идейных вдохновителей бандеровцев.
А немцы крупно оскандалились с пленным генералом Мартосом. Ему было предъявлено обвинение в бомбардировке из пушек мирного Найденбурга, «грабежах и насилиях над жителями, осуществлявшихся подчиненными ему войсками», началось следствие. Развернулась бешеная травля Мартоса в германской прессе, а Людендорф лично пообещал ему, что его будут судить и обязательно расстреляют. Нападки объяснялись не только злобой к генералу, доставившему немцам немало неприятностей. Дело было политическим. В практике международного права действовал принцип «to quoque» — «как и другой». Если одна сторона нарушала те или иные нормы или конвенции, ее противники могли делать то же самое, и преступлением это уже не считалось.
Для немцев было крайне важно устроить показательное судилище над Мартосом — тогда их собственные злодеяния вроде Калиша и Лувэна получали оправдание. Осудить его было очень нужно и для правительства, и для дипломатов, и для германской армии. Копали, подтасовывали, выискивали и… ничего не нашли. Выяснилось, что никакой бомбардировки вообще не было. А вдобавок еще пастор Найденбурга оказался слишком честным, опубликовал в «Берлинер Тагеблатт» статью «Пребывание русских в Найденбурге», подчеркивал высокую дисциплину солдат и подтверждал, что «никому из жителей не было причинено никаких обид и имущественного ущерба». В марте 1915 г. следствие над Мартосом было прекращено «по недоказанности обвинения».
