Блицкриг в Европе, 1939-1940. Польша - Б. Лозовский
3
Вся эта пагубная политика господствующих кругов целиком определила состояние французской и английской армий, которые держали фронт против Германии.
Никогда еще история не знала такой войны. Линии фронтов безмолвствовали. Немцы отвечали выстрелом на одинокие французские выстрелы. Авиация не летала. Войска участка на Рейне получили приказ вообще не стрелять в противника[205]. Немцы открыто, на глазах у французских аванпостов строили свои укрепления, французские патрули не тревожили их. Гамелен говорил: «Стрелять по работающему противнику? Тогда немцы ответят стрельбой по нашим!»[206] В случае попыток групп противника наступать через Рейн приказывалось первоначально стрелять в воздух или в воду. Электростанция Канб, сияя огнями, продолжала работать между передовыми линиями французов и немцев на «ничейной» земле. Ее никто не трогал ни с той, ни с другой стороны. «Пехота ограничивается лишь тем,— пишет французский исследователь де Барди, — что демонстрирует свое присутствие отдельными патрулями»[207]. Действительно, время от времени происходили стычки мелких отрядов. При этом потеря даже нескольких человек считалась у французов чрезвычайным событием. Когда в декабре 1939 г. после небольшой перестрелки патрулей полтора десятка французских солдат оказались ранеными и убитыми, начался поток запросов и рапортов вплоть до главнокомандования. В декабре 1939 г. появилась специальная директива 3-го бюро главной квартиры, составленная на 19 страницах, в которой подробно разъяснялось, как нужно действовать боевому охранению, чтобы не нести потерь[208]. Очевидцы вспоминают, что солдаты смеялись, читая глубокомысленные откровения генералов из Парижа: «Ночью какой-нибудь куст можжевельника или какая-нибудь маленькая елочка превращаются в большой участок, поросший кустарником»[209] и т.п. Война патрулей заменила большую войну. Любая неудача маленького разведывательного дозора «влекла за собой целый каскад мелочных приказов, и после каждого случая требовались многочисленные рапорты, отчеты и объяснения по малейшим потерям, что приводило в движение всю иерархическую лестницу вплоть до главного штаба, так что никто не отваживался действовать по своей собственной инициативе»[210]. В этой войне потери считались исключением.
Армия все больше превращалась в огромную канцелярию с мертвящим духом бюрократизма. Де Барди пишет: «Формализм, господствовавший в армии мирного времени, повторяется и в армии военного периода... Большинство офицеров армии... прибегает к защите огромным количеством бумаг, что дает им возможность при любых обстоятельствах защитить себя от упреков... Избежать всякой ответственности — вот самая большая забота, а часто и единственное существенное занятие. На бумаге все находится в порядке... непосредственный контакт Генерального штаба с войсками считается делом второстепенным»[211].
Моральный дух армии подрывался антикоммунистической пропагандой, которая развертывалась в стране и в армии по личному приказу военного министра[212]. Солдатам, как и народу, упорно твердили, что главный враг Франции — не гитлеровская Германия, а коммунисты и Советский Союз.
Принимая свирепые меры против «коммунистического проникновения» в вооруженные силы, руководство вместе с тем открыто поощряло фашистскую идеологию и пораженческие настроения. Лозунги: «Лучше Гитлер, чем Народный фронт», «Лучше рабство, чем война» — широко проникали в окопы. Как свидетельствуют французские историки, в период «странной войны» значительная часть офицерского состава все более заражалась духом фашизма и пораженчества. Даже такой исследователь, как де Барди, не может не сделать важного признания: «Многочисленная часть офицеров убеждена в превосходстве немецкой армии, немецких методов, а также образа мыслей немцев. Она верит в то, что диктатура неизбежно приведет к демократии. В пылу одной такой дискуссии дошли даже до восхваления фашизма, дошли до презрительного отношения к малым странам Центральной Европы»[213]. Часть офицеров становится застрельщиками планов нацистского переворота. «Они вообще больше не думают о войне. Враг — это внутренний враг, коммунизм. Нужно заключить мир и наброситься на него. Таким образом, возникает, вернее, продолжает развиваться идея настоящей гражданской войны, такой, какая однажды уже привела к пролитию французской крови в 1934 г. и которая с тех пор продолжает разрывать Францию надвое»[214]. Де Кериллис, говоря о настроениях офицерского корпуса, свидетельствует: «...офицеры, принадлежавшие к высшему классу, которым в течение многих лет повторяли, что Германия миролюбива, что она лишь занята тем, чтобы навести порядок в Европе и спасти ее от гибели, которую несут коммунисты, нашли на поле боя своего рода подтверждение тому, чему их обучали: Германия глубоко любит Францию... Среди высших кадровых офицеров, в частности среди генералов, которые были особенно подвержены нацистскому влиянию... открыто говорилось: ”Если Германия потерпит поражение, то демократии погибнут, а коммунизм выиграет”. Не признаваясь себе в этом полностью, они все же желали победы противнику»[215]. Пораженцы внушали солдатам страх перед гитлеровской армией. Они ссылались на радио Штутгарта, которое узнает от разведки все, касающееся Франции, и передает в эфир: «Немцы знают о нас все!»
Вместе с тем бездействие гитлеровской армии стали понимать как нежелание Германии вести войну на Западе. Немецкая пропаганда нашла благоприятную почву и быстро настроилась в унисон с официальной французской. Она стала усиливать выгодные для Гитлера мотивы: «враг Франции внутри страны». «Стоит ли умирать за Данциг и англичан?» — вопрошали германские листовки. Через Рейн переплывали на лодках и плотах немецкие агенты; они «разъясняли» французским солдатам «мирные помыслы фюрера». Перед аванпостами линии Мажино виднелись германские плакаты: «Мы — друзья французов!», «Мы хотим только братания!» и «Да здравствует мир!»[216] На некоторых участках фронта действительно начались братания с немцами. Все более широкие круги солдат французской армии дезориентировались, все чаще возникали вопросы: к чему все это, зачем их держат долгие месяцы под ружьем против Германии, очевидно без всякой цели, почему оторвали от дома, от полей, когда, собственно, никакой войны нет? Уже и на линии фронта стали распевать песенку: «Развесим наше белье на линии Зигфрида»[217]. В армии насаждался дух успокоения: Гитлер настолько ослабел после войны в Польше, что не может и думать о наступлении на Западе. Речь идет лишь о том, каким образом и когда будет заключен мир. Начинали верить, что, может быть, действительно правительство нашло путь, как выйти без потерь из этой удивительной, «сидячей», «смешной» войны. Дисциплина в войсках быстро падала. Росло дезертирство. По приказу Гамелена были созданы дисциплинарные батальоны. Катастрофически развивалось пьянство. Таверны и бистро прифронтовых городов и деревень не могли вместить желающих. «Алкоголизм нашел благоприятную почву»[218], — пишет автор вышедшего в Париже труда о событиях 1940 года Гутар. На прифронтовых вокзалах пришлось отвести специальные помещения для пьяных солдат и офицеров, стыдливо названные «залы дезэтимизации». «Пьянство немедленно сказалось на внешнем виде людей», — пишет генерал Рюби. В армейских кругах все шире распространялись лозунги: «Война
