Горы дышат огнем - Веселин Андреев

одиноки, пока еще есть у них патроны к пистолетам. Как с другом, они прощаются с каждой пулей, становясь все более одинокими. Звенят металлом пули, шипят в иссохших стеблях. Не подожгут ли их? Двое не слышат ни криков, ни угроз, ни предложений сдаться. Их двое, но к ним не подойти. Эх, если б они не оказались сейчас без единой пули!

И вот ведь как бывает в жизни! Нет для них в этот миг ничего более необходимого, более желанного, чем граната. Хаджиянчев ни о чем не доложит своему партизанскому командиру. Не поднимет кулак в партизанском приветствии Цано Вылчев. Но видела земля, видела созревшая пшеница, видело и высокое небо, что они честно вели свой первый партизанский бой, свой последний партизанский бой. Они подползли друг к другу, «Всегда он такой, хладнокровный, — думает Цано. — Улыбается даже в самых трудных обстоятельствах. А ведь сейчас его мучит страшная боль! Улыбается, а сам сжимает губы. Это я во всем виноват...» «Хороший он парень, погибает из-за меня, — думает командир. — Сильный, здоровый, но уже ничего не поделаешь». Он отвинчивает крышку, выдергивает шнур. Они не смотрят друг другу в глаза. Им очень тяжело.

— Прощай, Цанко.

— Прощай, бай Атанас.

Они обнимаются — здоровяк унтер-офицер и молодой солдат. Между ними — граната. Они прижались к ней что есть сил, полные надежды на нее...

То, что могло стать периодом в жизни отряда, осталось лишь эпизодом.

Погибли три сильных человека. Напрасными оказались усилия многих людей, смертельный риск. В продолжительной, упорной, тщательно продуманной подготовке этой операции участвовали Калоян, Лев Главинчев, Эмил Марков... (Последний по случайному стечению обстоятельств через несколько часов после катастрофы погиб в бою.) Пропали четыре легких пулемета, семьдесят винтовок, десять тысяч патронов, пистолеты, большое количество офицерского и солдатского обмундирования, плащ-палатки, сапоги и туристская обувь, брезент, кожа для сапог, триста одеял, семьдесят простыней (не для постелей, конечно, а для нижнего белья и перевязок), медикаменты (купленные на деньги Хаджиянчева). Как все было продумано и подготовлено! Котелки, теплые сапоги, топорики, ножницы для проволоки, 19 фонариков, 36 полотенец...

Ребята, ждавшие их, узнали, чего лишился отряд. Удар был сильный. Пульс отряда понизился, приближаясь к опасной границе.

Однако приходилось ко всему относиться как можно хладнокровнее. Только тогда действительно можно приобрести закалку.

Что касается закалки, то испытаний было предостаточно.

Инженерно-штурмовой батальон при генеральном штабе расположился в летнем лагере инженерного полка в Мало Бучине. Любомир Желязков, химик, — писарь одной из рот. Станко — кандидат в унтер-офицеры. Вместе с Маке и Иваном Ковачевым они создали сильную ремсистскую организацию. В праздник им доверяют власть в лагере: Любо назначает караулы, Станко их разводит. Все подготовлено. В одну из суббот ночью, с часу до трех, они нагрузят три грузовика взрывчаткой, автоматами и пистолетами и отвезут все это вместе с сильной группой минеров-подрывников в отряд, с которым Станко поддерживает связь через своего дядю Тодора Божичкова...

На встречу с Любо идет девушка-подпольщица. Ее прикрывает парень-подпольщик. По пути девушку узнает офицер контрразведки и арестовывает обоих. Парень пытался бежать, но зацепился одеждой за забор... Целый месяц Любо мучили в контрразведке, но он терпеливо переносил страдания. Ему показывали сфабрикованные показания Станко и Маке, но он понимал, что это подделка, и все отрицал. Тогда Любо не знал, что Станко и Маке уже в отряде, но не уронил своей чести и избежал смерти сам: его бросили в концлагерь...

А наша оружейная мастерская должна была продолжать производство бомб: несколько брикетов тротила, обернутых в толстую бумагу и перевязанных шнуром, внутри — капсюль-детонатор, от которого отходит бикфордов шнур, на конце его — коробка со спичками. Достаточно поджечь — и прогремит мощный взрыв... Наши люди должны были ходить в Искырское ущелье — отвинчивать гайки на рельсах и с помощью деревянных «кошек» пускать под откос поезда.

С утра было холодно и мрачно.

Поспать мне удалось немного, а проснулся я от нестерпимой боли в коленях. Они болели и когда ноги были согнуты, и когда я пытался их распрямить. А поскольку в молодости человек скор на решения, я сразу же поставил себе диагноз: ревматизм.

Во сне я видел какие-то кошмары и, уже проснувшись, не сразу смог отделаться от неприятного предчувствия. Не посчитайте это громкими словами, но я и в самом деле не столько опасался конца (после двух лет подполья такая мысль меня не пугала), сколько боялся стать обузой для товарищей. Я считал: ревматизм — это стыдно. Другое дело — ранение!

Только совсем очнувшись, я заметил, что все вокруг запорошило снегом. Но это был не тот добрый, теплый снег, а жалкий, злой, он даже не имел запаха свежести. «Не пришло ему еще время — со злости идет!» — говорят про такой снег у нас. Было десятое октября.

Бойцы тянулись к костру, топали ногами, растирали руки. В их движениях чувствовалась какая-то скованность. Хмурый день делал их лица пепельно-серыми. Товарищи казались мне похожими на больших нахохлившихся птиц, опоздавших улететь в теплые края и внезапно застигнутых зимой.

Я напряг силы, стиснул зубы и встал, сначала на колени. Земля, казалось, была полна электричества, и оно било меня иглистыми волнами. Сколько раз в жизни человек учится ходить?

— Как дела, Делчо? — спрашиваю я.

— Приходит конец. Ноги так ломит, хоть плачь.

— Подожди, зима еще впереди. Как мы ее переживем? — Я немного успокоился: не одного меня сковал ревматизм.

— Да ты что? Никакой зимовки в горах! До зимы мы уже завоюем власть!

Он иронизирует? Однако на лице — ни тени улыбки. Странно. С одной стороны — бездеятельность, а с другой — иллюзии, что до зимы все будет кончено.

— Да, красивые мечты... А пока — ни землянки, ни палатки, ни корки хлеба! — махнул рукой Бойчо. — Хватит разглагольствовать. Посмотрите, в каком мы положении: оборванные, дрожим от холода, голодные...

Зима обостряла все проблемы...

Холодными становились и отношения между нами. Не было единства, не было чувства уверенности. Я понимал тех, кто хотел примирения: разве у нас нет других забот, разве мы покончили с врагами? Однако интересы отряда не допускали соглашательства. Бойцы его не допускали.

Иногда мне было трудно судить о чем-нибудь таком, с чем я не сталкивался. Слушаешь одного — кажется, он прав, слушаешь другого — соглашаешься с ним. Истина одна, но в некоторых случаях ее бывает мучительно трудно познать. Каждое высказывание добавляет какой-то штрих. Так я все