Нас называли ночными ведьмами - Ракобольская И.
Скоро город будет оставлен. Наши войска уйдут. И полк наш улетит. А пока мы ходим по станице, будто все идет как надо, никто не говорит об отступлении.
Местные жители сидят у своих домов, смотрят в сторону Ростова. Деды тихо переговариваются, медленно набивают трубки, дымят, думают. Бабки охают, всплескивая руками, строят разные предположения, но продолжают продавать семечки. Пока мы в станице, они на что-то надеются.
А в окнах горит закат. Такой же закат, как и вчера. И солнце заходит точно так же, как и обычно. И по заросшей травой улице важно расхаживают петухи, потрясая красными гребнями, увлекая за собой глупых кур. И сытый кот жмурится на подоконнике, только кончик хвоста подрагивает при очередном взрыве.
И пока еще ничего не произошло. Вот только Ростов бомбят…
…Рано утром мы покидали станицу. Жители вышли из хат, стояли в воротах, смотрели, как рулят наши По-2, как вереницей ползут они, покачиваясь, к зеленому полю за околицей. Никто ничего не говорил. Просто смотрели. Бабки - пригорюнившись, в белых платочках. Деды - забыв о трубках, зажатых в кулаке.
Самолеты двигались медленно: улицы были узкие. А нам было не по себе. Так хотелось побыстрее дорулить до зеленого поля, чтоб не видеть белых платочков и понурых дедовских усов.
* * *
Наши войска отступают. Все дальше и дальше на юг. Ночью мы бомбим наступающих немцев, днем перебазируемся на новое место. Почти не спим.
Как- то ночью пришел приказ срочно улетать: к хутору подходили немецкие танки. Боевая работа была прервана. Улетали поспешно, не было даже карт нового района. Штурман полка так и сказала:
- Площадка, куда мы должны лететь, находится за обрезом карты…
Собиралась гроза, все ближе гремел гром. Сверкали молнии. На новое место прилетели с рассветом. Утром, голодные, стали опустошать бахчи. Со зверским аппетитом ели незрелые арбузы, даже умывались арбузным соком: степь, воды не было. Самолеты прятали в хуторе, ставили их поближе к домам, к деревьям. Рулили прямо по улице, густая пыль оседала на лицах.
Внезапно - сбор. Быстро строимся. Начальник штаба полка Ирина Ракобольская читает приказ Народного комиссара Обороны [173] Сталина. Войска Южного фронта оставили Дон… Позорно, панически бегут… Тяжелая обстановка на юге страны… Ни шагу назад!…
Мы слушаем ужасные вещи. Страшные слова. Мы понимаем: в этих южных степях негде укрепиться, не за что зацепиться. Кто виноват?…
Ракобольская кончила читать. В полном молчании мы стоим усталые, голодные и плачем. Ведь мы - тоже «войска Южного фронта»…
* * *
…Вспомнилось первое военное лето: такое же тягостное чувство я испытывала и тогда, в августе 1941 года. Мы, студенты Московского авиационного института, работали на строительстве оборонных рубежей под Брянском и Орлом. Нас было много, целая армия московских студентов. Работали, как заправские землекопы, выбрасывая вверх на три с половиной метра землю, глину, песок. Эти глубокие рвы должны были задержать продвижение немецких танков.
Часто приходилось делать большие переходы по тридцать и сорок километров. Спали где попало: в стогу, в пустой школе, в [174] сарае. Иногда над трассой рва снижались «мессеры» и строчили из пулеметов. А ночами летели на Москву тяжелые бомбардировщики. Мы яростно копали, а фронт приближался…
Как- то после очередного перехода заночевали в деревне. Я устроилась спать прямо на крыльце какого-то дома, под навесом. На рассвете меня разбудил стук колес по мостовой. Я подбежала к забору: то громыхала пушка, которую катили по булыжнику. По дороге унылой серой массой двигались наши войска. На восток. Солдаты, худые, небритые, с воспаленными глазами, шли, тяжело передвигая ноги, не глядя по сторонам. Утреннюю тишину нарушал топот ног да стук колес: то пушку прокатят, то пулемет.
Ухватившись за колья забора, я молча смотрела на отступавших. Я не понимала, почему они отступают, и от этого становилось жутко. Хотелось плакать… Долго еще мне казалось: я слышу топот и стук колес по булыжнику… Вероятно, именно тогда я решила, что пойду воевать во что бы то ни стало.
* * *
В соседнем полку погиб летчик. Истребитель. Он дрался под Ростовом. Один против трех «мессершмиттов». Раненный, он привел дымящийся самолет на свой аэродром и посадил его. А когда к самолету подбежали, чтобы вытащить летчика, оказалось, что он мертв…
Вечером его хоронили. Нельзя было ждать: войска спешно отступали.
Никто из нас не знал этого летчика.
Парторг полка Мария Ивановна Рунт пришла и сказала нам:
- Пойдемте хоронить его. У них в полку почти никого не осталось.
Мы уже укладывались спать в большом и неуютном сарае, где раньше была конюшня, а теперь - наша гостиница «Крылатая Лошадь», как мы ее назвали. Погода была нелетная. Собиралась гроза. [175]
Одевшись, вышли и направились к окраине станицы, где на телеге уже стояли гроб. Полил дождь. Небо раскололось первым громовым раскатом. Причудливыми зигзагами вспыхивали молнии. В темноте мы шли за телегой по скользкой глинистой дороге. Хлюпала вода. Хлюпала под колесами, хлюпала в сапогах. Все промокли до нитки.
Медленно шли мы мимо аэродрома, мимо гостиницы «Крылатая Лошадь», в поле… Под проливным дождем. И молнии озаряли шествие.
Уныло брела тощая лошадка, покорно кивая головой. Телега раскачивалась на ухабах, и хлюпала под колесами вода.
Мы хоронили летчика. Под проливным дождем. Никто из нас не знал его в лицо. И никто не запомнил его имени…
* * *
Остался позади Дон. Мы отступаем. Степи, степи… Изредка - пустые конезаводы, небольшие хутора. Стоит сухая, палящая жара.
Ночью летаем бомбить врага. Днем перебазируемся на новое место. Спим мало. В одном из хуторов мы задержались три дня. После ночных полетов спали прямо в саду, в тени деревьев. В полдень, проснувшись от жары, я услышала какой-то странный шум. Это было ржание лошадей, громыханье повозок, топот и непрерывный гул.
Я вышла за ворота и увидела, что вся дорога, огибавшая хутор, запружена войсками. Они двигались на юг… В группе женщин, стоящих поодаль, я заметила соседку Фоминичну, которая угощала нас по утрам парным молоком. Она подошла ко мне. С ней дочка, худенькая большеглазая девочка лет семи. Ухватившись за юбку матери, она испуганно смотрела на ржавших лошадей. Иногда взглядывала на мать вопросительно и как будто с надеждой, улыбаясь беглой, вымученной улыбкой. Казалось, она хотела убедить себя в том, что все хорошо и взрослые напрасно волнуются: ничего страшного нет и не будет…
- Отступают, - кивнула головой Фоминична в сторону дороги. [176]
- Отступают… - повторила я за ней, как эхо.
- А вы как же?
- Мы? Мы тоже…
За месяц я почти привыкла к тому, что мы отступаем. Но все чаще приходила мысль: до каких же пор? Сердце сжималось тоскливо и тягуче: до каких же пор?…
Фоминична качнула головой и тихо сказала:
- Ох, не видеть бы этого, не видеть…
Безвольно бросив руки, она горько качала головой, глядя на дорогу. Потом стала раскачиваться всем корпусом, приговаривая:
- Ох, не видеть бы…
- Мам, мам, - дернула ее девочка за юбку. Некоторое время она испуганно поглядывала то на мать, то на дорогу. Потом громко спросила:
- А куда же они, мам? Они вернутся?
Никто ей не ответил. [177]
* * *
Второй день Надя Попова летала на разведку в светлое время: нужно было хоть приблизительно определить линию фронта здесь, в Сальских степях. В условиях быстро меняющейся обстановки, когда наши войска отступали, а немецкие танки прорывались вперед и свободно двигались на восток, это было нелегко сделать. Надя, снижаясь, летала над дорогами, следила за передвижением войск, садилась на пригодные для По-2 площадки, беседовала с местными жителями, делала пометки на карте.
