Коллектив авторов - Россия в годы Первой мировой войны: экономическое положение, социальные процессы, политический кризис
Новый взгляд на ситуацию в экономике России дополнили исследования, посвященные ее социальной структуре{46} и общественным настроениям. Вывод трудов первого рода о существенном повышении уровня жизни населения страны на рубеже XIX–XX вв. (прежде считалось, что экономический рост тех лет был достигнут путем «ограбления народа») заставляет усомниться в справедливости известного ленинского постулата о вызванной войной «пауперизации масс» как главной предпосылке нарастания революционного кризиса. Вообще в последнее время в российской историографии все чаще высказывается взгляд, согласно которому глубинные причины русских революций следует искать не в провалах правительственной экономической политики, а в успехах российской модернизации с сопутствующими им трудностями перехода от традиционного общества к индустриальному. Считается, что само нарастание кризиса еще не вело фатально к революции, толчком к которой явилась та «взрывчатая смесь воинствующего национализма, ксенофобии и шпиономании», которая получила «необычайно широкое распространение в специфических условиях военного времени»{47}. Довершили дело борьба за власть между нарождавшимся гражданским обществом и самодержавием, поражения на фронтах, лишения военного лихолетья.
История отечественного предпринимательства изучается в тесной увязке с общественно-политической деятельностью российской буржуазии{48}. И это не случайно: как подчеркивает В.М. Шевырин, война, «пробудив» русское общество, сопровождалась созданием влиятельных и весьма деятельных общественных объединений, которые стремились к сотрудничеству с властью. Тяга к такому «национальному единению» была обоюдной, но фатальное взаимное непонимание обрушило все планы{49}. Неразрешимую дилемму, с которой столкнулась тогда русская общественность, кадетский публицист В.А. Маклаков отобразил такими словами: нельзя терпеть безумного шофера (читай: самодержавную власть), но крайне опасно вырывать у него руль, когда едешь по горному серпантину (читай: в условиях войны).
Среди исследований темы «Россия в Первой мировой войне» ведущее место традиционно занимают труды социально-политической проблематики. Некоторые современные исследователи оспаривают дилемму Маклакова, вновь и вновь возвращаются к поиску «виновных», предлагая в этом качестве то «деструктивную деятельность» все той же российской либеральной общественности, то конспирологическую активность «элит». О.Р. Айрапетов утверждает, что либеральная оппозиция смогла дискредитировать правительство, дезориентировать генералитет и в союзе с последним сокрушить правящий режим{50}. Сходную позицию занимает Ф.А. Гайда. По его мнению, кадеты представляли собой радикальную политическую силу, не склонную к компромиссам с правительством и нацеленную исключительно на захват власти{51}. Оппозиция внесла свою лепту в свержение самодержавия, однако в феврале 1917 г. в большей степени неслась «по течению», влекомая стихией толпы{52}.
В глазах С.В. Куликова штабом революции являлся Центральный военно-промышленный комитет, причем ключевую роль в свержении монархии сыграл альянс революционной и общественной «контрэлит»{53}. С этой точкой зрения в принципе солидаризируется Б.Н. Миронов, для которого революция прежде всего — результат верхушечной борьбы{54}. Между тем, по оценке A.Б. Николаева, Государственная дума, действительно сыгравшая важнейшую роль в Февральской революции, «втянулась» в нее и стала ее «штабом» лишь 27 февраля 1917 г.{55} С.В. Тютюкин установил, что и леворадикальные организации включились в революционный процесс не ранее этой даты{56}.
Вновь вышла на поверхность и подзабытая «конспирологическая» концепция, согласно которой втягивание империи в войну, а затем и ее падение интерпретируются как результат заговора внешних (немецких или британских) либо внутренних сил — революционеров, масонов, генералов или кого-то еще{57}. Большинство российских историков убеждено, что официальный Петроград не помышлял о сепаратном мире и, несмотря на военные неудачи, был готов продолжать войну до победного конца; что Россия проявила себя верным членом Антанты и наотрез отказывалась вести мирные переговоры за спиной союзников; что нет прямых документальных свидетельств обратного{58}. Вопреки всему этому версия о подготовке сепаратного мира представителями ближайшего окружения императора также продолжает жить{59}.
В свое время масонский «след» в событиях Февральской революции разглядел советский историк H. H. Яковлев{60}. В ответ одни его коллеги выступили с резкой отповедью{61}, другие предложили компромиссные трактовки. Так, B. И. Старцев объявил масонские ложи органом по координации действий думских левых либералов, трудовиков и социал-демократов. Все они якобы вынашивали планы военного переворота, но умудрились проглядеть судьбоносные события конца февраля 1917 г.{62}
Практически «вечный» вопрос о соотношении стихийности и рукотворности событий февраля-марта 1917 г.{63} предполагает особое внимание к проблеме массового движения. Любое политическое, социальное, экономическое явление имеет человеческое измерение, причем в кризисные моменты стихийная сила иррационального, подсознательного, инстинктивного в человеке зачастую выходит на передний план. Именно под таким углом зрения рассматривает социально-политические процессы военных лет В.П. Булдаков. По его мнению, Февральская революция стала триумфом бунтующей массы над ослабевшей властью, терявшей авторитет и даже веру в самое себя. События того времени вызвали стихию «красной смуты»{64}, война же способствовала дезинтеграции многонациональной империи. Национальная гордость, замешанная на этнических фобиях, стала проявлять себя и в столицах, и на окраинах. Национальная психология, движимая эгоистическими устремлениями, не укладывалась в отведенные рамки и так или иначе вела Европу (в том числе и Россию) к военной и политической катастрофе{65}. Война формировала новые «смыслы», вокруг которых складывалась интеллектуальная жизнь эпохи. Она стала своего рода вызовом для русского общества, порождая новые страхи, новые образы власти{66}. По мнению Б.И. Колоницкого, в феврале-марте 1917 г. политический дискурс «демократии» определила символическая система революции, вытеснившая на периферию все, что ей не соответствовало{67}. Так Февраль с неизбежностью породил Октябрь.
Война — это не только фронт и, конечно, не один Петроград. Современная отечественная историография все чаще «вспоминает», что войну вели империи — морские и континентальные, причем Российская империя на протяжении войны оставалась унитарным многонациональным и поликонфессиональным государством, в котором наличествовали многочисленные противоречия продукт вызревания национальных и конфессиональных элит. Имперская тематика подводит исследователей к вопросам функционирования полиэтнического государственного образования эпохи модерна, в частности к проблеме его окраин{68}, которая имеет и региональное «измерение»{69}. Серьезное внимание российские историки уделяют теме «война и общество»{70}, причем акцент все более отчетливо ставится на изучении ситуации в регионах{71}.
В последние годы произошли качественные изменения самой исследовательской парадигмы, что, в свою очередь, привело к возникновению новых направлений в историографии Первой мировой войны. Отечественные исследования о войне все в большей степени входят в русло веяний и подходов зарубежной историографии{72}. Ученые обратились к изучению вопроса о том, насколько война изменила облик общества, поведенческие стереотипы населения, его повседневную жизнь. Изучаются изменения в общественном сознании, эволюция ментальности различных социальных слоев, созревание в них протестных настроений. При этом речь идет не только о солдатах или военнопленных{73}, но и о жителях прифронтовой полосы, беженцах, дезертирах — иными словами, о значительной части населения России, чью жизнь перевернула война{74}. Примечательно появление и работ о положении женщин в трудную военную пору{75}.
Конечно же, война так или иначе повлияла на состояние всех социальных групп империи, например рабочих, характер выступлений которых, по оценке Ю.И. Кирьянова, во многом все еще остается непроясненным{76}. Она деформировала сознание русского крестьянства, нарушив привычный уклад его жизни и сделав насилие повседневностью{77}. Война стала вызовом и для общественных организаций{78}, и для политических партий разных направлений{79}. Все больший интерес вызывает повседневная жизнь в России в годы войны{80}, настроения различных социальных и национальных групп{81}. Особой сферой исследований массового сознания времен войны стало изучение восприятия образа врага в русле военно-исторической антропологии{82}.
