Юрий Чернов - Судьба высокая «Авроры»
Группа рабочих и комендоров возилась возле шестидюймовой пушки, очевидно только что установленной.
«Ремонт закончен», — вспомнил Демин слова Новицкого.
В салоне встретили новичка приветливо. Лица офицеров были открыты и молоды, разве что инженер-механик Чеслав Федорович Малышевич казался человеком зрелого возраста. Тогда еще Демин не знал, что и мрачноватому командиру крейсера лишь недавно исполнилось… 27 лет.
Разговор в салоне шел вольный, раскованный. Молодость презирает робость и оглядки. И Демин, сидя на удобном диване, молчаливо внимал беседующим.
— Позволю себе привлечь ваше внимание, — обратился к офицерам судовой врач Маслов. — Журнал «Солнце России» напечатал стихи о Керенском.
— Ишь! — вскинул кустистые брови Чеслав Федорович.
— Огласите! — потребовало несколько голосов. Маслов прочитал:
Герой и вождь! России светлый гений!За жизнь и мир иди на смертный бой,Иди, великий, радостный, весенний, —Мы — с тобой!
— Нашему бонапартишке стихотворцы приделали крылышки, — заметил, усмехнувшись, Павел Павлович Соколов. — А чье это сочинение?
Судовой врач скользнул по журнальной странице взглядом:
— Лидия Лесная.
— Браво! Браво! — воскликнул Соколов. — Прекрасный пол славит Керенского. Керенский славит прекрасный пол. Ваш подопечный, Лев Андреевич, делает успехи.
Острословы называли Керенского «подопечным» мичмана Льва Андреевича Поленова, который в дни корниловщины возглавил матросскую роту по охране Зимнего дворца. Дважды или трижды Поленов видел премьер-министра и даже отвечал на его вопросы. Когда перепуганный насмерть премьер в честь офицеров, защищавших от Корнилова Петроград, закатил званый обед, за Львом Андреевичем прислали. Матросы видели, как из дворцовых кладовых выносили бутылки с этикетками винного подвала его величества. Но мичман от приглашения уклонился, сказав, что не смеет покидать пост.
Наблюдал Поленов своего «подопечного» и при иных обстоятельствах — на Исаакиевской площади, на торжественном параде женского батальона смерти.
Поводом для торжеств явились присвоение командиру батальона Марии Бочкаревой офицерского звания и вручение ударному батальону боевого знамени.
Для встречи с Керенским остриженным воительницам, очевидно, в последнюю минуту выдали новое обмундирование. Подогнать его как следует не успели. Гимнастерки на ударницах сидели мешковато. Интендантские штаны, сшитые без учета особенностей женской фигуры, подчеркивали нелепость экипировки.
Во время церемониального марша одна ударница слишком рьяно вскидывала правую ногу. Это не обошлось без последствий — размоталась обмотка. Пока ударница, наклонившись, возилась с обмоткой, строй сбился, забуксовал на месте.
Бочкарева, увешанная медалями, метнула на виновницу взгляд. На лице командирши — грубом, почти мужском, с волевыми складками и тяжелой челюстью — обозначилось выражение холодной жестокости.
Говорили, что Бочкарева тяжела на руку, что режим в батальоне каторжный: подъем в пять утра, занятия до девяти вечера, сон на голых досках, повиновение беспрекословное…
Замыкая строй, на левом фланге, грузно топая, шла широкобедрая, грудастая баба. Иначе не назовешь — именно баба. Грудь распирала натянутую до предела гимнастерку. Подходящих брюк в интендантстве, видимо, не нашлось, и она вышагивала по площади в черной юбке, с трудом вскидывая толстые ноги в коричневых чулках.
Генерал Половцев морщился, как от боли. Его адъютант — молодой поручик — беззастенчиво улыбался. Керенский, стоявший на трибуне с торжественно-каменным лицом, приложил носовой платок, словно хотел чихнуть.
Дальше все шло гладко. Батальону вручили знамя, Марии Бочкаревой портупею, шашку и револьвер. Она обнажила сверкнувшее лезвие шашки, поцеловала его и, опустившись на колено, церемонно поклонилась.
Керенский благословил ударный женский батальон смерти на подвиг. И колонна, замыкаемая могучим «солдатом» в черной юбке, под звуки оркестра покинула Исаакиевскую площадь.
Этот фарс, разрекламированный в газетах как высшее проявление патриотизма, оставил у Поленова горчайший осадок. И сегодня, когда Маслов прочитал стихи «Герой и вождь! России светлый гений!..», когда Соколов воскликнул: «Прекрасный пол славит Керенского», Лев Андреевич не сдержался:
— Боже мой, как при таких вождях наше отечество до сих пор не провалилось в тартарары?!
Он произнес эту фразу негромко, но все ее слышали, и Демина поразило: здесь говорят открыто о чем угодно; и еще больше его поразило, что особой реакции эти слова не вызвали, были восприняты как само собой разумеющееся.
— Он и швец, он и жнец, — продолжил разговор Соколов, — и полководец, и флотоводец. Вчера Рига, сегодня Моонзунд, завтра в Москву сбежать с правительством захочет…
Едва был упомянут Моонзунд, в салоне заговорили все одновременно. Морские дела касались каждого особенно близко.
— «Слава»[23] н-на дне, — мрачно констатировал Борис Францевич Винтер.
— Попробуйте повоюйте, — буркнул доктор. — На два наших линкора десять немецких! Случайно, думаете, бинтов у нас не хватает?..
Винтер вздохнул:
— Скоро и нам выходить…
Никто не сомневался, что «Аврора» стоит у стенки Франко-русского завода последние дни. Малышевич заявил: «Машины к плаванию готовы, хоть сегодня пар подымем».
Неясно было другое: куда направят крейсер?
— Как куда?! — не разделял общих сомнений доктор. — Вернемся в свою бригаду[24]. Разве кто-нибудь намерен этому воспрепятствовать?
Доктору не ответили. Собственно, никто и не смог бы ответить. Обстановка складывалась крайне противоречивая, неустойчивая. Почва из-под ног властей уходила. О ближайшем будущем можно было только гадать.
Приказы Адмиралтейства ни в Кронштадте, ни в Гельсингфорсе реальной силы не имели. Сплошь и рядом их отменял Центробалт. Еще свежа была в памяти офицеров история с начальником 2-й бригады крейсеров капитаном I ранга Модестом Ивановым[25].
Не дождавшись ответа, доктор склонился над страницами журнала «Солнце России». Соколов сел к роялю. Гибкие пальцы легко и привычно побежали по клавишам.
Каждый погрузился в себя, словно никакого разговора перед этим не было. Демин тоже задумался, вспоминая неторопливую проповедь Новицкого и резко изменившееся, ставшее злым его лицо, когда он заговорил о «посудине», которую надо как можно скорее «вытолкнуть из Петрограда».
В дверях появился Эриксон. Он обвел взглядом офицеров, отыскал глазами Винтера:
— Меня и вас, Борис Францевич, срочно вызывают в Адмиралтейство.
Офицеры переглянулись. Когда стихли шаги, Соколов опустил крышку рояля, поднялся:
— Ну вот, кажется, начинается…
Этот поединок приближался с неотвратимой неизбежностью. Собственно, не поединок, точнее, противоборство двух разных позиций.
Эриксон вошел в судовой комитет, остановился у стола, сказал:
— Есть новости.
Хотя лицо командира крейсера, с двумя косыми складками от носа к подбородку, окаймленное красновато-рыжими волосами, было, как всегда, сурово и непроницаемо, Белышев почувствовал: Эриксон возбужден.
Выдвинув из-за стола стул и поставив его рядом с Петром Курковым, Белышев пригласил Эриксона сесть.
Эриксон с секунду колебался. Видимо, он хотел выложить все, с чем пришел, стоя, как бы соблюдая дистанцию между ним, командиром крейсера, и судовым комитетом, и тут же уйти. Но что-то помешало ему так поступить, и после едва заметной заминки он сел на предложенный стул.
Судовой комитет, избранный в сентябре 1917 года, выполнял волю большевиков, а команда подчинялась судовому комитету безраздельно.
Узнав об этом, на крейсере «Россия» собрались матросы всей бригады, а также представители подлодок и линкоров и приняли резолюцию: «Капитану I ранга Модесту Иванову предложить остаться начальником бригады, а всякого вместо него назначенного другого выбросить за борт». После победы Октября В. И. Ленин вызвал в Смольный М. Иванова и беседовал с ним. Впоследствии М. Л. Иванов сыграл видную роль в организации Военно-Морского Флота Советской республики.
Командир крейсера оказался в щепетильном положении: формально он руководил жизнью корабля, на практике все его принципиально важные приказы нуждались в согласовании с судовым комитетом. Даже секретная переписка с Адмиралтейством и командующим флотом контролировалась.
Эриксон прежде едва знал Александра Белышева — невысокого, негромкоголосого матроса, с мягкой улыбкой, немного даже застенчивого, и не предполагал, что, став председателем судового комитета, он обретет такую непререкаемую власть на корабле. Его душевная деликатность и неизменный такт в отношении с командиром крейсера не мешали ему, едва дело касалось существенных проблем в жизни команды, становиться неуступчивым, твердым, бескомпромиссным.
