Юрий Чернов - Судьба высокая «Авроры»
Свозят сюда со всего города пленников — царских приближенных. Видели авроровцы бывшего военного министра Сухомлинова. Вывели его из машины, винтовками от толпы оградили.
Черносотенец Дубровин — организатор травли большевиков, убийств и еврейских погромов — быстро семенил ногами, шею втянул. Ни глаз, ни лица не разглядеть — одна шуба видна. Богатая шуба — пышная, такую на витрине на Невском и то, пожалуй, не выставляют.
Арестованного митрополита Питирима тоже видели. — Святого духа под ружье взяли, — буркнул кто-то язвительно.
Рабочие, солдаты, матросы, студенты толпились, двигались в неразберихе коридоров, лестниц, переходов Таврического дворца.
Без перерывов заседал Совет рабочих депутатов, люди заводов и казарм, в старой, тертой и латаной одежде. Дымили цигарками, докуривали их до последней черты, до той грани, когда окурок пальцами не взять — можно только сплюнуть. Посторонних не гнали — слушайте, стойте, если ноги держат!
В правом крыле собирались бывшие думцы, теперь они называли себя Временным комитетом Государственной думы. Тут не ходили в потертых пиджаках и застиранных гимнастерках, тут белели крахмальные воротнички, золотились цепочки, темнели фраки ухоженных господ.
«Неужто и они за народ?» — пожимали плечами авроровцы.
Умаявшись в дворцовой сутолоке, суете, разноголосице, выходили матросы на вольный воздух. Медногорлые трубы гремели «Марсельезу». Реяли красные флаги. К Таврическому строем подходили войска.
К солдатам с речью обратился оратор. Он говорил о крушении царизма, о свободе, о необходимости спокойствия и порядка в Петрограде, о доверии солдат к офицерам.
Слова «о доверии солдат к офицерам» вызвали шумок, но оратор поднял руку, голос его зазвенел.
— В единстве — сила, сила несокрушимая. И если нашей свободе будут угрожать, я первый отдам за нее жизнь!
В строю зарукоплескали. Авроровцы, стоявшие в десяти шагах от оратора, с любопытством его разглядывали. Он вышел к солдатам без пальто и без шапки, явно не по погоде. Коротко стриженные волосы топорщились жесткой щеткой. Сухое, вытянутое лицо, блеклые, словно выцветшие глаза не выражали тех эмоций, которые звучали в голосе, иногда замиравшем до шепота, иногда громком, приподнято-решительном.
Большой шелковый бант алел на груди.
— Кто это?
Интеллигент в очках, не сводя глаз с оратора, недоуменно прошептал в ответ:
— Керенского не знаете?!
Авроровцы не знали тогда многого и многих. События накатывались непрерывной чередой, как волны в часы прилива. Освоить, переварить столь обильную пищу не успевали, не могли. Пожалуй, самой будоражащей новостью был «Приказ № 1 по гарнизону Петроградского военного округа», принятый на объединенном заседании рабочей и солдатской секций.
Под ударом этого приказа рушился весь уклад старой армии. Во всех частях предлагалось избрать комитеты из солдат. Эти комитеты брали на себя контроль над оружием, над политической жизнью, подчиняясь лишь Советам. Раз и навсегда отменялось титулование офицеров. Пришел конец «вашим превосходительствам» и «вашим благородиям». Офицерам запрещалось обращаться к солдатам на «ты».
Палубы гудели от матросского возбуждения. С пылу-жару начали выбирать судовой комитет. Над кандидатурами, можно сказать, задуматься не успели, выкрикивали фамилии тех, кто попался на глаза. От машинистов в комитет выбрали Сергея Бабина, лихого матроса. Председателем избрали Якова Федянина, артиллерийского унтер-офицера, уравновешенного, почитаемого за грамотность.
Комитет выбирали весело, с шутками и прибаутками, без особых споров и сомнений, посмеиваясь, говорили:
— Гляди, Яков, нос не дери, ешь за одного, работай за двоих!
Куда сложнее проходили выборы командира корабля.
После расправы над Никольским офицеры словно сквозь землю провалились. Правда, крейсер никто не покинул, но на палубе не показывались. О них и забыли.
Сказать, что кто-нибудь из офицеров скорбел по Никольскому или Ограновичу, было бы несправедливо. И все же стихийная вспышка матросской ярости кое-кого напугала.
Первыми на палубе появились мичман Лев Поленов и гардемарин Павел Соколов. Они сняли погоны, показывая этим, что отрекаются от всего, что связано с золотопогонным царским офицерством. Команда поняла это и приняла к сведению.
Конечно, не все офицеры разделяли в полной мере демократические убеждения Поленова и Соколова. Следуя их примеру, они сняли погоны, но не расстались до конца со старым. Новый берег, к которому несли их события, представлялся неясно, порою пугающе, порою настораживающе.
Были и такие, как Малышевич, безучастный к политике, как старший штурманский офицер Эриксон — честный и опытный моряк, оградивший себя рамками службы.
Вот почему, когда начались выборы командира крейсера, матросы заволновались: кого? Своего братка, соседа по кубрику, по кочегарке, или из них? Из офицеров?
— Своих! — кричали бывалые матросы, хлебнувшие офицерских милостей, стоявшие в нарядах с песком в заплечном мешке в стужу и зной на пустынной палубе.
Раздавались и другие голоса: крейсер не баржа, не рыбачья посудина. В бою или дальнем походе без опытного командира не обойтись!
Судили-рядили, выбрали командиром старшего лейтенанта Никонова…
Март начался бурным потоком новостей. Сначала узнали о составе Временного правительства. Матросов смутило: во главе списка стоял князь Г. Е. Львов — председатель Совета министров и министр внутренних дел.
— Опять князья, — сплюнул Лукичев.
— И тот радетель за свободу в их компании, — заметил Белышев, запомнивший фамилию Керенского. — Тоже министр.
— А куда Совет смотрит — непонятно! — недоумевал Курков. — Поди разберись, кого над нами поставили!
Через день опять новость: Николай II отрекся от престола в пользу великого князя Михаила Александровича. Михаил Александрович от престола отказался.
Матросы посмеивались:
— Это мы их отрекли. Теперь трон никому не нужен. Задаром не берут!..
Пока авроровцы потешались, отводя душу, новые власти не дремали. На корабле появился капитан I ранга Постуганов, командированный Временным правительством. Его назначили командиром крейсера.
Команда построилась на палубе. Каперанг своей осанкой напоминал Никольского. Он словно не замечал взглядов, неотрывно изучавших его, прошелся вдоль строя, недовольно морщась.
Речь его была коротка и категорична: мол, надо поскорее завершать ремонт, крейсер нужен не здесь, у стенки завода, а в море, в сражении против общего врага — против немцев.
Постуганов грозил: «Беспорядков не потерплю, ходить у меня все будут по струнке. Служить так служить!»
Строй замер в тяжелом, враждебном молчании. Каперанг нервно прошелся вдоль шеренги. В тишине резко простучали каблуки. Неожиданно из глубины строя раздался голос:
— Мы эти песни уже слыхали. Хватит!
— Что-о-о!!!
Постуганов, багровея, искал глазами смельчака, бросившего оскорбительную фразу.
— А ничего! — решительно ответил Липатов. — На одном корабле хватит нам одного командира. Мы своего выбрали. Каперанг взорвался:
— Смир-но!
В ответ кто-то прыснул, кто-то буркнул почти в лицо: «Ишь прыткий», а из задних рядов вышел матрос с маленькими усиками, с нагловато-красивым лицом, с ухарски сдвинутой бескозыркой и заговорил издевательски-ласково:
— Не гневайтесь, ваше благородие! Их благородие Никольский ждут вас в гости. Мы расстараемся, устроим вам свиданьице!
Закончив свою тираду, Сергей Бабин с вызовом подмигнул Постуганову и начал на него надвигаться. Каперанг попятился к трапу. Строй рассыпался, загоготал, засвистел.
Старший лейтенант Никонов, которому Постуганов вручил предписание о своем назначении, медленно изорвал в клочки казенную бумагу с витиеватыми росписями…
События пьянили, оглушали своей новизной и необычностью. С 4–5 марта 1917 года начали выходить в Петрограде газеты. Никогда прежде матросы не охотились за ними с такой жадностью, стремясь разобраться в разноголосице заметок, сообщений, призывов.
«Новое время» писало: министр юстиции А. Ф. Керенский распорядился о предоставлении Екатерине Константиновне Брешко-Брешковской возможности скорейшего возвращения в Петроград. Ее, Брешко-Брешковскую, одного из организаторов своей партии, эсеры громко окрестили «бабушкой русской революции».
Газета живописала итоги революции: рабочие пошли за хлебом, а принесли отречение царя от престола, на штыках — клочья жандармских мундиров.
«Солдатское слово» информировало: решено сохранить остатки полуразгромленной политической тюрьмы «Кресты» как исторический памятник. Та же газета во всю полосу призывала: «Война до сокрушения бронированного немецкого кулака!»
