Томас Лоуренс - Восстание в пустыне
— Я забыл, — объяснил он, — что мне их дал Джемаль-паша[42]. Я ел хлеб своего господина турецкими зубами.
К несчастью, своих зубов у него было мало, и есть с этих пор мясо, которое он очень любил, стало для него мучением. Он почти голодал, пока мы не взяли Акабу и сэр Реджинальд Вингейт не прислал ему дантиста из Египта, чтобы тот сделал тому зубы из материала его союзников.
Ауда был одет очень просто и носил красное мосульское головное покрывало. Ему можно было дать свыше пятидесяти лет, и его черные волосы серебрились, но он все еще был силен и статен, гибок и сухощав и деятелен, как молодой человек. Очертания его лица были великолепны. На этом лице лежала печать искреннего горя, омрачившего всю его жизнь и вызванного смертью в бою его любимого сына Аннада, разбившей его мечту передать будущим поколениям величие имени абу-тайи. У него были большие, выразительные, бархатные глаза.
Благодаря своему великодушию он никогда не мог разбогатеть, несмотря на добычу от сотен набегов. Он был женат двадцать восемь раз, был ранен тринадцать раз. Он собственноручно убил в бою семьдесят пять арабов, но ни одного вне поля сражения. О числе убитых им турок он не мог дать отчета: они не входили в его счет. Люди его племени стали при нем первыми бойцами пустыни, полными отчаянной отваги и чувства превосходства над другими, но благодаря его воинственности число этих бойцов уменьшилось: в течение тридцати лет из тысячи двухсот человек осталось около пятисот.
Ауда предпринимал набеги при каждом удобном случае и совершенно не считался с расстоянием.
После своих разбойничьих подвигов он был настолько хладнокровен, насколько перед тем был горяч, и в самых безумных своих поступках он мог холодно взвешивать все возможности. В своей деятельности он проявлял чрезвычайное терпение и неизменно выслушивал советы, критику и оскорбления с очаровательной улыбкой. Когда он приходил в ярость, его лицо конвульсивно подергивалось, и бешенство его стихало только тогда, когда он убивал кого-либо: в такие минуты это был бешеный зверь, и люди старались избегать его. Ничто в мире не могло заставить его изменить своим убеждениям, подчиниться приказу или сделать что-нибудь, чего он не одобрял.
Его память хранила поэтические повествования о старых набегах и эпические рассказы о сражениях, и он расточал их перед любым слушателем. Если ему недоставало слушателей, он пел эти предания самому себе оглушительным голосом, низким и звучным. Он не мог обуздать свой язык и постоянно вредил им своим же собственным интересам, а также задевал своих друзей. Он говорил о себе в третьем лице и настолько был уверен в своей славе, что любил рассказывать истории, направленные против себя самого. И все же при всем том он был скромен, прост, как дитя, прямолинеен, честен, добросердечен и горячо любим теми, кого чаще всего приводил в замешательство, — своими друзьями.
Долгая передышка после падения Ваджха имела для меня важное значение, так как я мог в одиночестве обдумать и рассмотреть нашу деятельность как бы со стороны. Наши усилия все еще были направлены против железной дороги. Ньюкомб и Гарланд с шерифом Шарафом и Мавлюдом находились вблизи Муаддама. С ними было много людей племени билли, пехоты, посаженной на мулов, орудий и пулеметов. Они надеялись захватить там крепость и железнодорожный вокзал. Затем Ньюкомб намеревался двинуть вперед всех людей Фейсала к самому Медайн-Салиху[43] и, захватив и удерживая часть железнодорожной линии, отрезать Медину и вынудить ее к быстрой сдаче. Вильсон собирался приехать, чтобы помочь им в этой операции, а полковник Дэвенпорт должен был доставить столько солдат египетской армии, сколько он мог перевезти, чтобы подкрепить атаку арабов.
До того как мы взяли Ваджх, я считал всю эту программу необходимой для дальнейшего развития арабского восстания. Часть ее я составил и разработал сам. Но сейчас мне казалось, что не только в деталях, но и по существу план был неправилен. Таким образом, моей задачей стало разъяснив перемены в планах.
Арабская война являлась географической войной, а турецкая армия была скверно организована. Наша задача заключалась в том, чтобы найти слабейшее место неприятеля и упирать лишь в него, пока время не поколеблет врагов на всем их протяжении. Самые крупные наши силы, бедуины, не привыкли к правильным операциям, но их преимуществами были подвижность, гибкость, самоуверенность, знание местности и разумная отвага. Благодаря им раздробленность становилась нашей силой. Следовательно, мы должны до максимума расширить фронт и вынудить турок к длительнейшей пассивной обороне, так как она была самым дорогим видом войны, что являлось для нас в высшей степени важным.
Наш долг заключался в том, чтобы достигнуть цели с величайшей экономией жизни людей, так как жизнь для нас была более драгоценна, чем деньги или время. К счастью, мы были богаче турок транспортными средствами, пулеметами, автомобилями, взрывчатыми веществами. Мы могли бы составить очень подвижный, хорошо снаряженный ударный отряд самой незначительной численности и последовательно использовать его против различных участков турецкого фронта, чтобы заставить турок усилить посты выше оборонительного минимума в двадцать человек. Это было бы кратчайшим путем к успеху.
Мы не должны брать Медину. Там турки были безвредны. Если бы мы их захватили в плен и отвезли в Египет, прокорм и охрана стоили бы нам немалых средств. Нам же нужно, чтобы их главные силы оставались в Медине и во всех других отдаленных местах. Нашим идеалом была ситуация когда железная дорога работает еле-еле, но только еле-еле, с максимумом потерь и неудобства. Вопрос о провианте заставит врага держаться железной дороги. Если бы турки стремились к слишком быстрой эвакуации, чтобы сконцентрироваться на небольшой площади, над которой их отряды действительно могли бы господствовать, — тогда мы оказались бы вынуждены ослабить против них военные действия и вернуть тем врагу уверенность в собственной безопасности. Их глупость была нашим союзником, так как им хотелось сохранить, или считать, что они сохранили, сколь возможно больше из своих старых провинций. Эта гордость своим наследием от прежней империи удерживала турок на их нынешних нелепых позициях — когда у них множество флангов и нет фронта.
Я обстоятельно критиковал принятый прежде план. Удержание средней части железной дороги обошлось бы нам дорого, так как нам угрожали бы с обеих сторон. Смешение египетских войск с арабскими племенами морально нас ослабило бы.
Однако ни мои общие доказательства, ни частные возражения не приняли во внимание. План уже разработан, и приготовления зашли слишком далеко. Все были заняты своим собственным делом, и у меня не хватило влияния привлечь их к моему предложению. Я достиг лишь того, что меня выслушали и условно признали полезность моих рассуждений. Тогда я выработал вместе с Аудой Абу-тайи проект похода с племенем ховейтат на их весенние пастбища в Сирийской пустыне. Оттуда мы могли бы двинуть летучие отряды с верблюдами и ринуться на Акабу с востока без всяких пушек и пулеметов.
Восточная сторона являлась незащищенной, линией наименьшего сопротивления, самой доступной для нас. Наш поход был исключительным примером обходного движения, так как требовал передвижения по пустыне на протяжении шестисот миль, чтобы овладеть окопом, находящимся в сфере влияния огня с наших судов.
Ауда считал, что всего можно достичь динамитом и деньгами и что незначительные племена около Акабы присоединятся к нам. Фейсал, который уже встречался с ними, также верил, что они окажут нам помощь в случае, если мы предварительно добьемся успеха у Маана, а затем действительно двинемся на порт. Пока мы размышляли, флот совершил набег на Акабу, и захваченные при этом турки дали нам такие полезные сведения, что я сгорал от нетерпения немедленно направиться туда.
Поход в Сирию
Нас сопровождали Ауда и его сородичи, а также шериф Насир, который был проводником, и Несиб эль-Бекри, дамасский политик, являвшийся представителем Фейсала перед сирийскими поселянами. Несиб выбрал себе в товарищи сирийского офицера Зеки.
Нас эскортировали тридцать пять человек племени аджейль под начальством Абдуллы Ибн Дегитира, замкнутого, рассеянного, самодовольного человека.
Фейсал дал нам на руки двадцать тысяч фунтов золотом — все, чем он был в силах поделиться, и больше того, что мы просили, — для выплат новым людям, которых мы надеялись завербовать, что побудило бы племя ховейтат к быстроте.
К моим телохранителям — Мухеймеру, Мерджану и Али — прибавились еще Мухаммед, загорелый, покорный крестьянский мальчик из какой-то деревни в Хауране, и Гасим из Маана, с крупными зубами на коричневом лице, преступник, объявленный вне закона, который убежал в пустыню к племени ховейтат после того, как убил турецкое должностное лицо в споре из-за налога на скот. Преступления против сборщиков податей вызывали в нас симпатию, и это окружало Гасима некоторым ореолом, на который он на самом деле не имел никакого права.
