Олег Пленков - Спартанцы Гитлера
Такой «попустительский» стиль правления Гитлера побуждал некоторых исследователей писать о том, что вообще «решения» Гитлера являлись принятием неизбежных faite accompli. Эрих Фромм даже сомневался в том, что фюрер вынашивал идею нападения на Польшу, так как с симпатией относился к польскому министру иностранных дел полковнику Беку. Но когда Бек отверг сравнительно мягкие предложения Гитлера, тот пришел в ярость и стал нагнетать напряженность в отношениях с Польшей так интенсивно, что единственным выходом из создавшегося положения стала война{138}.
Словосочетание «принцип фюрерства» наиболее точно отражает сущность власти в Третьем Рейхе; фюрер был единственной полномочной инстанцией во всех отношениях и сферах: даже в партии не было единого руководящего центра, а титул «рейхсляйтер НСДАП» (Reichsleiter der NSDAP) был пустым звуком{139}; партийные съезды НСДАП были способом аккламации и поводом продемонстрировать мощь и единство движения; до войны часто собирались конференции высших сановников Рейха, предназначавшиеся для оглашения каких-либо новых политических директив, но не для их одобрения. Знаток истории Третьего Рейха Брахер подчеркивал, что «основополагающим для нацизма и его системы господства было то, что она с самого начала и до конца была связана с одним человеком, вместе с которым она и пала»{140}.
В войну Гитлер почти полностью оставил внутреннюю политику триумвирату Гиммлер — Борман — Геббельс. Совершенно независимо от этого триумвирата оперировал Шпеер, обеспечивая эффективное функционирование военной экономики. Кроме того, был еще целый ряд «полубогов»: много потерявшие во влиянии Геринг, Риббентроп, Розенберг, Кальтенбруннер. В этих условиях Гитлер все более сдавал политически, что, в частности, продемонстрировал слабый резонанс немецкого общественного мнения на его новогоднюю речь в 1944 г. (как передавала СД), нарастающая волна анекдотов про фюрера и критика в его личный адрес. Геббельс пытался релятивировать эту тенденцию, историзируя персону фюрера и вводя исторические масштабы в освещении и оценке его деятельности: сравнивая Гитлера с Фридрихом Великим с его неудачами в Семилетнюю войну. Со своей стороны, Борман пытался возвысить главу государства до религиозных масштабов{141}. Нацистской пропаганде и Геббельсу на самом деле удалось привязать всю нацию к персоне Гитлера, миф фюрера оказался чрезвычайно устойчивым и умер вместе с Гитлером. Экстремальная фиксация немцев на персоне Гитлера отразилась в том, что после покушения 20 июля 1944 г. кривая популярности фюрера резко пошла вверх, а консервативный генералитет стали считать основным виновником военных поражений и неудач{142}. Тот факт, что 20 июля 1944 г. Гитлеру удалось избежать смерти, был истолкован немцами как повод к еще большему сплочению перед лицом врага. Современники передавали, что генералы вермахта, чтобы спастись от народного гнева, поверх мундиров надевали дождевики. Гитлер сам написал приказ о недопустимости нападок на офицерский корпус и дворянство, однако, в узком кругу он сказал, что Сталин был прав, когда в 1937 г. произвел чистку офицерского корпуса, и что сам он сожалеет, что в 1934 г. выступил против революционных СА, а не против Рейхсвера{143}.[13] С другой стороны, 27 августа 1944 г. Гитлер распорядился, чтобы члены семей офицеров, расстрелянных по делу о заговоре 20 июля, были обеспечены всем необходимым, как и 10 лет назад члены семей погибших в «ночь длинных ножей» 30 июня 1934 г.{144}
В заключении главы о положении Гитлера в системе власти Третьего Рейха хотелось бы привести слова Робеспьера о Марате: «Этот человек был очень опасен — он верил в то, что говорил». То же можно сказать и о Гитлере. Продолжая цитирование, стоит вспомнить слова Тревора-Ропера: «Гитлер был Руссо, Мирабо, Робеспьером и Наполеоном революции, ее Лениным, Троцким и ее Сталиным. Пусть по характеру и по сути своей он далеко уступал большинству из них, но, как бы там ни было, ему удалось то, что не удалось никому из них — он удерживал революцию в своих руках на каждом из ее этапов и даже в момент поражения. Это говорит об ощутимом понимании им того, какие силы он пробудил»{145}.
В 1941 г. при встрече с Иденом Сталин сказал, что слабость Гитлера — это неумение распознать момент, когда следует остановиться. Гитлер собирался создать этакую гигантских масштабов современную Спарту, основанную на перемещении и на порабощении миллионов людей. В отличие от Гитлера, Сталин осознавал границы, переступать которые было бы опасно{146}. Советник немецкого посольства в Москве Густав Хильгер писал, что на Сталина произвели сильное впечатление определенные черты характера и действий Гитлера: «при этом у меня уже тогда возникло гнетущее чувство, что ему, очевидно, импонировали именно те качества и те решения Гитлера, которые стали роковыми для Германии. Но и Гитлер никогда не скрывал, что он (разумеется, за исключением своей собственной персоны) считал Сталина самым значительным из всех современников. Разница между обоими состояла только в том, что Гитлер сохранил свое восхищение Сталиным до самого конца, между тем как отношение Сталина к Гитлеру превратилось в жгучую ненависть, а затем в глубочайшее презрение»{147}. Хаффнер, кажется, вполне справедливо поместил Гитлера в череде диктаторов XX в. между Муссолини и Сталиным — ближе к Сталину, чем к Муссолини. «Нет ничего более вводящего в заблуждение, — писал Хаффнер, — чем считать Гитлера фашистом, ибо фашизм — это господство элиты общества, опирающееся на искусственно вызванное массовое воодушевление. Гитлер также зажигал и воодушевлял массы, но не для того, чтобы свергнуть господствующий класс. Но он не был и классовым политиком, поэтому национал-социализм — это нечто другое, чем фашизм»{148}.
В итоге следует констатировать, что при ближайшем рассмотрении персоны Гитлера и характера его воздействия на немецкое общество, лубочные представления о пороке и зле, которые олицетворял Гитлер, становятся неудовлетворительными и неубедительными — от них следует отказаться не ради собственно личности Гитлера, бесспорно отвратительной в силу своего обструкционизма и политических целей, но ради того, чтобы научиться распознавать реальное зло за броскими и неясными лозунгами. Как указывал Фромм, всякая попытка внести в портрет фюрера искажения, лишить его человеческих черт, чревата в дальнейшем неспособностью распознавать потенциальных гитлеров в людях, вовсе не похожих на чертей, но спокойно и целеустремленно прокладывающих себе путь к власти{149}.
ГЛАВА II.
РОЛЬ ГОСУДАРСТВА В ТРЕТЬЕМ РЕЙХЕ: УЗУРПАЦИЯ ВЛАСТИ, НОВЫЕ КАЧЕСТВА ВЛАСТИ ПРИ НАЦИСТАХ
«Как в природе, так и в государстве многое изменить сподручней, чем что-то одно»
(Френсис Бэкон)«Есть только форма и мысль. Этого утверждения вы не найдете у Ницше, но оно там скрыто. Его белокурая бестия — это мечта об объединении духа и власти. Но из этого ничего не получится, ибо это два разных царства. До тех пор, пока мы в этом сомневались, это объединение можно было осуществить. Но теперь ясно, что этого сделать нельзя и все кончено».
(Готтфрид Бенн в 1934 г.){150}«В наши дни средства словно превратились в цель, и не только “бог умер”, как утверждал в XIX в. Ницше, но и человек умер, а живы только организации и машины».
(Э. Фромм)Государственная власть и нацисты: соотношение теории и практики
Для Гитлера государство, как и партия и экономика, были лишь средствами для достижения цели — сохранения расы и создания Германского Рейха немецкой нации. Гитлер считал, что миссия всех, кто борется под знаменем со свастикой, состоит в том, чтобы противостоять большевистской угрозе и еврейской опасности. С оглядкой на собственную социал-дарвинистскую идеологию и исходя из тактических соображений, Гитлер вплоть до написания своего политического завещания избегал выказывать однозначную позицию по отношению к роли государства в собственных планах. 27 апреля 1920 г. Гитлер заявил, что нельзя однозначно высказаться в пользу монархии или республики: выбор формы государства зависит от конкретных обстоятельств. Все зависит не столько от самой формы правления, но от наличия эффективного правительства, обладающего необходимым авторитетом и властью: «Мы боремся не за монархию, — сказал Гитлер на процессе по делу о “пивном путче”, — и не за республику, мы боремся за наше немецкое отечество»{151}. Во второй главе «Второй книги» Гитлер, рассматривая проблемы государства, приходит к выводу, что определения государства дать невозможно; с целью критики и анализа Гитлер выделяет три подхода к проблеме государства. Первый — гегелевский подход — обожествление государства; при этом, по словам Гитлера, не государство служит людям, а, наоборот, люди обязаны служить государству. Подобное обожествление государства Гитлер отвергал как неплодотворное. Второй подход к роли государства сводится к необходимости ограничения его деятельности только экономикой; такой подход исчерпывает либеральную оценку роли государства, также для Гитлера неприемлемую. Третий подход в классификации Гитлера сосредоточен на создании и сохранении национального государства, но даже и сторонники этого подхода в итоге скатывались, на его взгляд, на позиции беспредельного обожествления государства. Сам же Гитлер был сторонником восприятия государства не как цели, а исключительно как средства политики{152}. Весьма характерно его высказывание в 1930 г. во время судебного процесса в Лейпциге над тремя офицерами рейхсвера, обвиненными в причастности к НСДАП: «Когда мы будем располагать соответствующими конституционными правами, мы сформируем государство в таком виде, в каком сочтем необходимым»{153}. Очевидно, что это будет не парламентская система, ибо, на взгляд Гитлера, парламентаризм страдает существенными слабостями: принцип большинства, основывающаяся на эгоизме и плюрализме политика, демократия как выражение господства капитала, всеобщее вырождение и слабость{154}. Стараясь утвердить негативное отношение к демократии, за несколько дней до «пивного путча» Гитлер заявил: «Масса состоит из посредственностей, из демократов, но тысяча слепых не могут в сумме дать зрячего, тысяча трусов — героя, сто тысяч парламентариев — государственного деятеля. Трусы выбирают вождем самого трусливого, чтобы не допустить появления храброго человека, а глупые выбирают наиглупейшего с тем, чтобы чувствовать, что они чуть умнее его. Народ, который подчинен принципу большинства, обречен на гибель»{155}. Подобной аргументации не откажешь в изобретательности, тем более что эти суждения часто соответствовали истине.
