Коллектив авторов - Большая война России: Социальный порядок, публичная коммуникация и насилие на рубеже царской и советской эпох
Инвалиды с подозрением относились к членовредителям, которые в армии и в гражданском обществе осуждались наравне с дезертирами и теми, кто сдавался в плен{153}: при малейшем подозрении войска отказывались предоставлять пенсию семьям{154}. Наказание членовредителей безжалостно, свидетельствует писарь Василий А. Мишнин, отказывавшийся клеймить их теми же терминами, которые были в ходу в войске: «Вечером пишем бумаги на раненых — везут их в Подольск на суд за саморанение. Ожидает их теперь расстрел. Вот инквизиция. Хотели от смерти уйти, а смерть за ними»{155}. Российская армия, известная жестокой суровостью, решала проблему довольно классическим образом, хотя и не более распространенным, чем в мирное время{156}, а именно — самой радикальной из санкций. В этом случае, как и в том, когда врачи выбирали между лечением и донесением, моральные соображения, разделявшиеся социальной элитой, по всей видимости, брали верх над верой в науку, способную полностью излечивать раны и возвращать солдат на поле боя.
Споры вокруг психиатрической инвалидности
«Самое ужасное», продолжает врач Розанов — это «психозы и без ранений головного мозга, даже без всяких ранений», инвалиды, «которым уже не помочь, их можно только в приют». Нервное заболевание может перерасти в инвалидность, если его не лечить. Поэтому медицинский персонал обращал внимание на симптомы (вид, цвет и текстуру кожи, качество сна и аппетита и так далее), которые позволяли точно диагностировать заболевание{157}. Тем не менее медкомиссии признавали, как трудно выносить решение по рассматриваемым случаям. «Контузии — главное бремя комиссии» при отсутствии симптомов или проявлении неожиданных симптомов: «Надо признаться в нашей беспомощности при них». То, что жертвы контузии возвращались на фронт чаще (38%), чем раненые (35%) или больные (28%){158}, объясняется именно нерешительностью врачебных комиссий, а не одинаково сильным во всех трех случаях давлением со стороны Генерального штаба или желанием солдат вернуться на фронт. Сложно установить число контуженых, которых комиссии вернули на войну через два или три месяца, однако оно кажется достаточно высоким. Вопреки тщательным исследованиям и профессиональным докладам, недостаток образования все же препятствовал медицинской экспертизе, в итоге уступавшей ненаучным доводам.
Невидимая инвалидность вызывала понятное неприятие со стороны военных властей, уже долгое время одержимых подозрительностью к симуляции. Признание shell shock как болезни и как состояния обследуемых солдат целиком зависело от врачебного мнения. Однако оно было каким угодно, только не единодушным, вопреки прогрессу мировой и российской психиатрической науки{159}. Споры велись о терминологии, о роли войны — проявляет ли она уже существующую болезнь или же генерирует определенные патологии? — а также о связи (или отсутствии таковой) психозов с физическим ранением{160}. Как правило, различали жертв более или менее сильной контузии, когда у солдат развивались неврозы и психозы, но при этом жертва не обязательно получала какую-либо физическую травму. Умножение случаев и бессилие военных врачей уступали инновационным методам лечения, таким как, к примеру, метод, предложенный Донатом Андреевичем Смирновым. Продолжая дело знаменитого психиатра Владимира Михайловича Бехтерева{161}, Смирнов утверждал, что сумел излечить гипнозом оба типа контузии, при которых «физической травме сопутствовала психическая, а избирательное расстройство функций зафиксировалось». Так он излечил случай полного мутизма, вызванного рукопашными боями, и случай глухоты на оба уха в результате контузии — за 9 и 20 недель соответственно{162}. Однако помимо лечения заболевание оказалось обстоятельством, требовавшим вовлеченности профессионалов и вызвавшим дебаты экспертов.
Консерваторам, полагавшим, что нужно интернировать этих инвалидов, сломленных, находящихся на попечении и лишенных прав, противостояли либеральные психиатры, которые фиксировали новые неврозы и отстаивали право применения новаторских методов терапии без преследования цели возвращения солдата на войну{163}. Так, в докторской диссертации, защищенной в 1917 году, психиатр Сергей Александрович Преображенский подчеркивал небывалую роль артиллерии, которая способствовала одновременно возникновению, массовой диффузии и специфическим аспектам неврозов, исследовавшихся в Центральном госпитале для душевнобольных комитета Петроградского комитета Союза городов{164}. В 1924 году Преображенский подсчитал, что из 1,8 миллиона инвалидов Первой мировой и Гражданской войн 80% (то есть 1,5 миллиона) все еще страдали от невроза или шока (слабоумия, потери памяти или нарушения слуховых функций), тогда как другие стали из-за войны душевнобольными в прямом смысле. Согласно Преображенскому, все были лишены лечения{165}. Вместе с тем Россия, ставшая советской, не страдала отсутствием ни знаменитых экспертов, ни специализированных институций в столицах и в провинции. В течение многих лет проблемой в России было социальное обращение с такими болезнями и особенно с военной инвалидностью.
2. Возникновение социальных задач
Инвалидность, гражданский статус во время войны
К масштабу потерь царская Россия была готова не лучше других воюющих государств и поэтому вынуждена была постоянно искать новые способы их избегать. Лечение раненых претерпело множество изменений со времени создания Александровского комитета в 1814 году после Наполеоновских войн. Закон от 25 июня и постановление от 23 июля 1912 года учли, хоть и с некоторым опозданием, санитарные и социальные последствия войны с Японией. Акты фиксировали пять новых типов инвалидности, где за основу бралась гражданская инвалидность, учитывавшая потерю трудоспособности. Чтобы получать помощь и пособие, в течение пяти лет после увольнения из армии каждый инвалид должен был лично подать заявку с приложением всех заключений военно-медицинских служб в местные инстанции, которые брали на себя необходимые хлопоты. Закон также предусматривал возмещение стоимости возвращения инвалида домой и оплату ежедневного жалованья в размере пятидесяти копеек до получения пенсии{166}. Степень увечья выражалась в процентах, причем выделялись такие уровни инвалидности: 15, 40, 70, 100 и 100% с полной потерей автономии{167}.
В 1916 году земские специалисты установили, что 22,2% раненых и больных окончательно утратили трудоспособность, из них 1,3% — с полной потерей автономии. Так, среди 5,15 миллиона воинов, прошедших лечение в медицинских учреждениях (2 844 500 раненых и 2 303 680 больных{168}, в среднем 70 000 эвакуированных с фронта ежемесячно), можно насчитать 1,14 миллиона молодых мужчин, в большей или меньшей степени физически неполноценных (из них 67 000 — инвалиды с полной потерей автономии). Это число вписывается в рамки послевоенных подсчетов, которые колеблются между 700 000 и 1,9 миллиона[25]. Впрочем, эти исходные данные должны быть скорректированы, что непросто, если принять во внимание повторные ранения в последующих конфликтах. Например, среди российских инвалидов, получавших пенсию в Германии в 1926 году, Лев С. Роте, раненный в правую ногу 16 августа 1915 года, прошел операцию по ампутации только 15 июня 1919 года. Модест И. Ятвинский получил два ранения и был контужен во время Великой войны, потом потерял руку в Гражданской войне в 1919 и, наконец, был ранен в горло в 1920 году{169}.
Какими бы ни были точные цифры, различные полугосударственные инстанции должны были принимать во внимание количество раненых и семей солдат. Со стороны правительства передовыми институциями социальной мобилизации для инвалидов были Особая комиссия Верховного совета, разные комитеты под патронажем женщин — членов императорской семьи (Александры Федоровны, Ольги Николаевны), Министерств земледелия, народного просвещения, торговли и промышленности, Романовский комитет; со стороны общества — Всероссийский союз городов, Всероссийский союз земств и Центральный комитет военно-технической помощи{170}. Этот список, опубликованный в 1917 году, будет неполным, если не учитывать Российское общество Красного Креста (РОКК), которое многое сделало для инвалидов, находившихся во вражеских военных лагерях, а также Александровский комитет о раненых.
Последний, подталкиваемый необходимостью и конкуренцией с другими организациями, учредил собственное справочное бюро о военнопленных, а также открыл курсы ремесленников и сельского хозяйства для инвалидов{171}. Он покрывал быстро возраставшие расходы, начав с 1,6 миллиона рублей только на пенсии в 1915 году и достигнув 2 737 075 рублей (12 993 получателя) в 1918 году{172}, без учета 2 299 710 рублей единовременных пособий. В 1916 году отрицательное сальдо комитета достигло 838 828 рублей и урезало капитал, ренты которого до сих пор хватало на то, чтобы покрывать издержки. В срочном порядке ежемесячные суммы, выплачивавшиеся ветеранам Русско-японской войны, были снижены с 20 до 5 рублей, прекратилась выдача любых субсидий вдовам и сиротам этой войны{173}. Одна война догоняет другую, прецедент создан. Этот случай, распространенный в стольких организациях и в некотором смысле типичный, обнаружил две важные тенденции. С одной стороны, конкуренция между инстанциями привела к позитивным результатам: увеличение выплат и усовершенствование предложений, даже инновации последовали из постоянного наблюдения за действиями, предпринимавшимися на национальном и локальном уровнях. С другой стороны, увеличение числа организаций, их более или менее легкий доступ к государственным субсидиям в зависимости от личных связей, влиявших и на регламентацию, наконец, разная степень рационализации практик препятствовали приемлемому решению основной социальной проблемы.
