Анатолий Азольский - Лишний
Полной неожиданностью было поэтому открытие Игната.
— На тебя работает этот Шмидт. Он не немец — вот что. Он не по-немецки ходит, не по-немецки закуривает и совсем не по-немецки застегивает ширинку. Учти это. И ему скажи. Правда, ни один немец не распознает в нем не немца. Только человек со стороны, вроде меня, сидевший во всех тюрьмах Европы.
Он был прав, конечно. Только в суете и нервозности войны мог Петр Ильич сходить за обер-лейтенанта с типичной немецкой биографией. Но сходил, держа себя в постоянном напряжении. Добром это кончиться не могло.
Глава 15
О последнем звене, партизанском отряде, Игнат отозвался просто: «Всех бы в тот барак, откуда меня вытащили. Всех, кроме начальника разведки и радисток!»
Отряд размывался и раздроблялся склоками. Поймали двух провокаторов, засланных немцами, и расстреляли второпях, не допросив как следует. Выставленное отрядом передовое охранение было полицаями вырезано и перестреляно, и, как оказалось, со слов уцелевшего, полицаям известен был пароль. Взрывчатку потеряли при выброске, Москва почему-то не восполнила убыль, взвод специально обученных подрывников бездействовал. Недавно радистки подняли тревогу: в их землянке кто-то побывал.
Решили: в отряде Игнату делать нечего, пусть связывается с ним через самого начальника разведки. Или устраивает тайник.
В начале января — еще одна неприятная новость. В городе появилась женщина, знавшая Игната (не исключалось, что и меня) по лекциям в Кировском райкоме партии. Женщина искала работу у немцев, чтоб избежать отправки в Германию, была хороша собой, жила под чужой фамилией и никакими, даже прозрачными, нитями с Москвой связана не была, в отряде о ней не знали. С гестапо, впрочем, тоже не связана, но немцами создавалась группа опознавателей, брали тех, кто до войны работал официантками в столовых домов Красной Армии, райкомов, и в такую группу женщина попала бы сразу, обратись она к немцам, расскажи им о себе. Убрать ее Игнату труда не представляло, он уже сколотил вокруг себя поляков. Но сейчас предпочтительней был другой вариант: угнать ее все-таки в Германию.
Это и удалось через Химмеля провернуть.
Развал в отряде подводил к идее: рацию, возможно, придется перетащить в город, радистку пристроить к немцам, обеспечить ей легальное и хорошо документированное существование.
Вот так, по двум поводам, и пришли мы к неизбежному, казалось, решению: надо определить на службу к немцам случайного человека, обязанного нам, чтоб при необходимости прогнать его с немецкой работы и на место его посадить радистку.
Такое место нашлось у Химмеля. Но где найти дурнушку, непритязательную женщину, машинистку, которая слова не пикнет, когда ей скажут: выметайся вон, беги из города и забудь, где ты работала и кто тебя на работу устраивал?
Игнат уехал во Львов, менять фальшивые документы на подлинные. Петр Ильич тоже в отъезде. Как ни плодились в городе конторы, получить работу у немцев становилось все труднее. Надо было дорожить вакансией.
— Пан управляющий, — заулыбался Гарбунец, когда я попросил его найти женщину, которая поработает в одной немецкой конторе ровно столько, сколько мне надо. — Пан управляющий, таких полно у офицерского клуба вечером...
— Нужна женщина, которую ни один офицер не пригласит в клуб!
Наверное, классовое чувство сработало во мне, когда я вытаскивал увечного Гарбунца из базарного омута, когда я позволял ему обогащаться. Сейчас передо мной стоял хорошо одетый мерзавец, угодливый и скользкий. Левый рукав пиджака подколот, в правой трость. На телегу он нанял возничего. Купил бричку.
— Всегда к вашим услугам, пан управляющий, но в данном случае могу только посоветовать: присмотритесь к бирже труда.
По глазам было заметно: что-то утаивал.
Официальный курс оккупационной марки — десять за одну настоящую, имперскую. На край стола я положил сто имперских. Гарбунец взял их не сразу. Колебался. И не приличия ради.
— Только вам, никому более... Завтра в полдень она будет. На бирже. Но вы уж ей не говорите, что это я... Анна Станиславовна Шумак ее зовут.
Я узнал ее сразу, хотя Гарбунец и не описывал, как она выглядит.
Из толпы у биржи, из серой неразличимой очереди выплыли смелые, красивые глаза, и я пошел на эти глаза. Больше ничего примечательного в этой Анне не было. Сама связываться с немцами не станет. А путаться с ней не захочет и пьяный фельдфебель. Перескакивая с русского на немецкий, рассказала: из-под Астрахани, перед войной гостила в Одессе, война занесла сюда, к дальним родственникам, жить не на что, ехать в Германию не хочется. Да, печатать на машинке может, с латинским шрифтом тоже.
В конторе, куда я ее привез, строчили на «Рейнметаллах» три девицы в форме вспомогательных войск, чистопородные немочки. Новенькую посадили в угол за старый «Ремингтон». Чтоб эта Шумак сама не сбежала (немки могли зашпынять), пришлось сунуть ей деньги на одежонку, чулки, косметику. В объяснение щедрости легкомысленно пообещал: «Загляну как-нибудь...»
И забыл о ней. Анкетные данные, разумеется, помнил. Русская, 1918 года рождения, незамужняя. Паспорт, несомненно, краденый или фальшивый — тем убедительнее будет аусвайс.
Глава 16
Вечером 30 января приехал Петр Ильич, усталый и довольный. Вместе прослушали речь Гитлера: годовщина взятия власти, обычный набор клятв и угроз. «Я не понимаю... — Петр Ильич, тонконогий, изящный, ходил по комнате, похрустывая костяшками пальцев. — Не понимаю, как сами немцы не видят: позер, хвастун, лжец, шут, балаганный заводила... тьфу, мерзость!»
Ему выпала редкостная удача, он завербовал человека малозаметного, ни в какие тайны вроде не посвященного, мелкую сошку, располагающую, однако, возможностями, и среди этих возможностей — право заглядывать в госпитальные документы. Крохотная военно-медицинская сошка сидела и пылилась в Кенигсберге, центре Восточной Пруссии с ее курортами вдоль побережья, где ныне лепились один к другому госпитали. Откуда прибывали раненые, куда убывали, сколько — сошка все знала или могла знать.
Петр Ильич прикладывал к знаниям этим свои статистические выкладки. В уме он держал весь фронт, от Воронежа до Пулкова, помнил номера всех полков и дивизий, и для краткосрочных прогнозов ему требовался сущий пустяк, то самое «чуть-чуть», без которого нет искусства, и таким «чуть-чуть» оказались госпитальные журналы.
Текст составляли вдвоем. Вначале указывался, как обычно, источник: «Личные наблюдения, подкрепленные доступными мне материалами...»
Подписывался текст псевдонимом Петра Ильича, известным разведуправлению. Петр Ильич поверил мне и считал, что напрямую информирует московских руководителей своих. Сообщая на словах ответ Москвы, я добавлял (от себя, конечно!) благодарности или порицания, адресованные Петру Ильичу. На якобы выраженные неудовольствия был я скуп: Петр Ильич проявлял непозволительные в военные времена обиды.
И на этот раз составили. Поговорили о том о сем, разошлись.
А наутро к тексту подключился Игнат, донесение подверглось редактуре, стало безличным, из него выскребли даже малейшие намеки на то, что в городе работает Петр Ильич Халязин, вымарали, естественно, псевдоним. Источник информации указан был расплывчато: «В авторитетных кругах, близких к интересующему вас объекту...»
Москва отреагировала быстро, как всегда бывало при получении ею насыщенной информации. «Укажите должность и фамилию лица, через которого получены сведения, представляющие для нас большой интерес. Уточните надежность его. В последующем знать, что армейская группа «Шевалери», входящая в группу армий Центр, должна этим информатором освещаться с большими подробностями...»
Итак, спросить у Петра Ильича данные на кенигсбергскую сошку — и ответ готов. Но что-то во мне восставало, эта болтовня в эфире давно уже казалась опасной. Да и вся надежность информаторов — плод внутреннего убеждения Петра Ильича. Кенигсбергский медик никаких подписок о сотрудничестве не давал: Один весьма недовольный фюрером чиновник в штабе генерал-губернатора по пьянке выбалтывал кое-какие секреты.
Еще один полковник имел обыкновение советоваться в казино с обер-лейтенантом Шмидтом, в доказательство своей правоты приводя очень любопытные факты. А если шифровки с этими секретами и фактами немцы перехватят и расшифруют? Недели не пройдет, как выйдут на Шмидта. И тогда всем нам разные камеры в подвале гестапо. Так не лучше ли сделать наконец то, что, наверное, надо было совершить сразу? То есть сообщить Москве, что информация собирается опытным, заслуживающим доверия разведчиком, который состоит на службе в военной разведке и надежность которого гарантируется?
— Ты с ума сошел! — заорал Игнат. — Он пойдет на нары! На теплые нары! На те, с которых согнали меня! Там не один барак набит такими, как твой Шмидт! Под Соликамском я тачку толкал, по тем же мосткам бегал с тачкой разведчик, который в середине июня 41-го года перешел финскую границу, нес вам план нападения Германии, точную дату. И загремел. И таких там — легион. И ты хочешь его пополнить Халязиным? Господи! — простонал Игнат. — Святой Стефан! Я всю жизнь ищу счастья для Польши и для людей всех национальностей, я стал коммунистом в тот день, когда отца моего выпустили из Березы Картузской. Он сказал мне: Игнась, счастье не за горами, но и не в Польше... Подались во Францию, толкал вагонетки в шахте, там и взяли, выслали, бежал, потом Испания, так я и там ухитрился попасть за решетку, а уж в вашу тюрьму попасть — сам бог велел... — в темпе автоматной очереди он прошептал все ругательства по-польски. — Мне счастье надо, но не для себя, а для всех, и в этом беда моя...
