Нурали Кабул - Небо твоего детства
— Что ты тут делаешь, Муттихон? — спросил я, не зная, с чего начать разговор.
Она взглянула на меня и отвела глаза. «Так и есть, — подумал я, — научили девчонку». И решил не хитрить.
— Буйнак не видела?
— Нет.
— Не стыдно обманывать? Забыла, чему тебя бабушка учит?
— Все равно не скажу! — заупрямилась Муттихон. — Папа не велел говорить.
— Не скажешь?
— Не скажу! Только попробуй меня пальцем тронуть. Папа предупредил: если обижать меня будешь, он тебя поколотит как следует.
— Никто тебя и не собирается трогать. Скажешь, где Буйнак, — цветные карандаши получишь.
— Ха! Так я тебе и поверила!
— Не веришь — не надо. Сам все узнаю.
Я сделал вид, что собираюсь уходить.
— Постой. Ладно, скажу, только чтобы папа не знал!
И Мутгихон рассказала все как было.
Утром, лишь только я ушел в школу, отец посадил щенят в хурджун, взвалил на ишака и выехал за калитку, свистнув Буйнак, чтобы шла за ним. Маме он сказал, что отвезет собак в тугай [4] и там оставит.
— Так и сказал? — переспросил я.
— Так и сказал, — кивнула Мутти. — Л теперь давай карандаши, раз обещал.
— Дам, не бойся. Ты вот что сделай: беги домой и принеси пару лепешек. Только смотри, чтобы никто не видел. Понятно?
— Понятно. Ты что задумал?
— Не твое дело.
— Неужели в тугай пойдешь? — ахнула сестренка. — Не ходи! Бабушка говорит, там волки водятся, шакалы. Не ходи! Лучше мне никаких карандашей не надо!
— Враки все это, — успокоил я. — Я в том тугае тысячу раз с Буйнак бывал. Ну, сама подумай, кого из нашего кишлака волки в тугае съели? Никого. Это бабушка нарочно тебя пугает, чтобы далеко от дома не уходила. Иди, лепешки тащи.
Уговаривать Муттихон не пришлось. Она мигом слетала домой и принесла лепешки.
— Молодец, — похвалил я. — Можешь взять карандаши, они у меня в сумке лежат. Если мама спросит, где я, скажи — с мальчишками играть пошел.
Я погладил ее по голове, взял хлеб под мышку и выбежал на улицу. К тугаю вела узкая, заросшая по обочинам густым камышом дорога. Метелки камыша пушились от малейшего дуновения, пушинки роились в воздухе, устилали дорогу грязно-серыми хлопьями.
Вдоль дороги тянулся водосборный коллектор, который кончался озером. А сразу за озером тугай. Я дважды бывал здесь с отцом: пригоняли на водопой стадо, когда возвращались с отгонных пастбищ. И оба раза меня так и подмывало забраться в чащу, такая она была загадочная и пугающая, полная неясных шорохов и приглушенных звуков. Но отец строго-настрого запретил мне бывать в тугае. Туда и взрослые-то не часто решались заходить, разве что по крайней необходимости. Тугай пользовался дурной славой.
…Я нерешительно потоптался возле зарослей на берегу озера. Идти теперь было страшновато. Дорога обрывалась у озера. Дальше в тугай вели тропинки. Пробираться по ним можно было только пригнувшись, так низко нависали колючие ветки. Было тихо — чаща жила своей таинственной, непонятной жизнью.
Я огляделся по сторонам. Коллектор, видимо, углубляли экскаваторами, там и сям высились холмы твердого сухого грунта.
Что, если взобраться на холм и оттуда позвать Буйнак? Она услышит и прибежит. А вдруг не прибежит? Все равно буду звать! Она умная, поймет, что я тут ни при чем… Что это не из-за меня…
А может, отец вовсе не привозил их сюда? Отвез куда-нибудь в другое место? Разыскать отца и спросить?
Нет, не годится. Спрашивать нельзя. Ну, почему он такой жестокий у нас? Ни Буйнак не пожалел, ни щенков. Наверное, его кто-то сильно разозлил. Он, когда вспылит, ничего не видит и не слышит. Бабушка говорит, что он с войны таким пришел. А до этого спокойный был, добрый…
Я поднялся на холм и еще раз внимательно осмотрелся вокруг. Над зарослями джиды и турангила покачивались серебристо-сиреневые метелки камыша. Дальше заросли становились выше и гуще, начинался настоящий лес. В вечереющем небе кружились птицы, какие — отсюда не разглядеть.
— Буйна-а-ак! — крикнул я. Голос прозвучал негромко и жалобно. Я набрал полную грудь воздуха и закричал изо всех сил: — Буйна-а-а-к-е-е-ей!
В кустах испуганно шарахнулся какой-то зверек. Я вздрогнул и оглянулся. По верхушкам зарослей было заметно, в какую сторону он удирал. Я проследил его до самой чащи и уже хотел снова крикнуть, как вдруг увидел, что сквозь заросли по направлению ко мне кто-то движется. Почему-то я сразу решил, что это Буйнак.
Она медленно вышла из кустов и остановилась у подножия холма, понуро опустив голову. Такой я еще никогда ее не видел: бока ввалились, шерсть слиплась в клочья, вся в репьях и грязи, глаза тоскливые, уже ни на что не надеющиеся.
Пока я сбегал с холма, Буйнак легла на редкую пожелтевшую траву, уронив голову на передние лапы. За эти несколько часов она словно постарела на десять лет.
Я хотел обнять ее и не решился.
— Хлеба тебе принес, — сказал я, чувствуя себя бесконечно виноватым перед нею.
Буйнак даже не взглянула на меня. Она была права. Многие годы она верой и правдой служила нашей семье, охраняла овец лучше, чем иные пастухи, рожала сторожевых псов, стерегла дом и кочевье, любила нас всех, даже отца, и вот теперь…
Колючий комок подкатил к горлу, мешал мне дышать.
Конечно, Буйнак была права. Ведь мы прогнали ее из дому. Привезли вместе со щенками в тугай и бросили — живи как хочешь. Представляю, что она о нас думает. О нас… Но ведь я не хотел, я…
Буйнак подняла голову, и в глазах ее промелькнуло новое выражение. «Ты не виноват, — казалось, говорили ее глаза. — Я не обижаюсь на тебя».
Я опустился на колени и прижался лицом к ее морде.
— Хочешь, я останусь с вами? Будем вместе жить в тугае.
Буйнак вздохнула и отодвинулась от меня. Теперь в ее глазах были жалость и укоризна. «Глупый, разве люди живут в тутаях? Люди должны жить с людьми. Это нам, собакам, все равно где жить».
— Неправда, — сказал я.
«Правда», — моргнула Буйнак.
Она видела меня насквозь. Ее невозможно было обмануть. Мы оба понимали это.
— Мы останемся друзьями.
«Да».
— Я буду навещать вас.
«Да».
— Часто-часто.
«Нет. Приходи изредка. У тебя будет много своих забот».
Она потянулась ко мне, просунула морду мне под мышку. Некоторое время мы сидели молча. Я чувство вал, как гулко бьется ее сердце. Прошелестел ветер в зарослях. Каркнула, пролетая над нами, ворона. И опять наступила тишина.
— Где Карауз? — спросил я.
Буйнак осторожно высвободилась из моих рук и поглядела в сторону тугая. Я вскочил и подобрал с земли лепешки.
— Пойдем к ним.
Казалось, Буйнак колеблется.
— Пойдем, пойдем, — торопил я.
Она решилась и медленно затрусила к зарослям. Я поспешил следом.
Наша тропинка была похожа на узкий желто-зеленый туннель в зарослях. Ее наверняка протоптало зверье — взрослому человеку здесь пришлось бы пробираться ползком.
Я шел следом за Буйнак, низко пригнувшись и отводя от лица колючие ветви джиды. Местами приходилось опускаться на четвереньки. Тропинка была устлана сухими листьями камыша. Я порезал руку, но не подавал виду и старался не отставать от Буйнак.
Впереди забрезжил просвет. Через минуту-другую Буйнак вышла на лужайку и оглянулась, словно приглашая меня поторопиться.
После желто-зеленого сумрака тропы закатное солнце ослепило меня, и я зажмурился. Поросшая жесткой зеленой травой лужайка выходила к озеру. Дул ветер, по воде бежала мелкая рябь. Красноватое вечернее солнце клонилось к закату. От него через все озеро тянулась огненная дорожка.
Чуть в стороне, на подстилке из сухого камыша, свернувшись клубками, спали щенята.
— Карауз! — позвал я. — Иди сюда, Карауз!
Все трое вскочили, как по команде, и бросились к нам, заливаясь лаем и повизгивая. Я разделил лепешку на четыре части, три отдал щенятам, а четвертую — побольше — Буйнак. Они мигом все съели.
— Завтра принесу, потерпите, — сказал я, а про себя решил, что надо кроме хлеба прихватить с собой что-нибудь еще.
…Возвращаясь домой уже затемно, я думал о том, что отвечу отцу, если он станет меня расспрашивать, где был. Но отца дома не оказалось. Я наскоро поужинал и лег спать, довольный тем, что разговор с отцом не состоялся. Я не боялся этого разговора. Мне не хотелось говорить с отцом, не хотелось его видеть.
Муттихон помалкивала о том, что я бываю в тугае. Но если бы она даже и проболталась, ей все равно никто бы не поверил: тугай был далеко, туда и взрослые ходить побаивались.
Меня такое положение устраивало, и я чуть не каждый день навещал Буйнак с детьми.
Разговора с отцом у нас так и не было. Последнее время он, правда, редко бывал дома, но когда и бывал, речь о Буйнак не заходила. Он упорно молчал, я ни о чем не спрашивал, и все делали вид, будто ничего не произошло.
