Альберт Лиханов - Лежачих не бьют
Мы как раз без лишней, впрочем, горячности выясняли, кто и что думал о проведенных летних каникулах, когда и появился Федот со своей просьбой.
Вовка сразу насторожился, вышел впереди меня в кухоньку и неодобрительно поглядывал то на бабушку, то на сержанта. А когда Федот взялся было за ручку ведра, предусмотрительно кинулся ему наперерез и предложил радостно:
— Давайте, дядя, я помогу!
Я чуть было не всхохотнул, но удержался: какой Федот дядя?! Но сержант не смутился, лесть возымела действие, он упустил ручку, и Вовка, громыхнув ведром о дверной косяк, выскочил из дому первым. Я догнал его уже на дороге. Вовка был напряжен, глаза его бегали, он шепнул:
— Ну, мы им счас!
— Чего? — удивился я и обернулся.
Федот тем временем, махнув рукой своим помощникам, собрал в кучу немцев, и они двинулись за нами к колонке, оживленно гогоча. Только мы шли по тропке, сбегающей с холмика на холмик, а они перли прямо по дороге — по песку и пыльной земле.
В какой-то миг Вовка ловко нагнулся, схватил горсть высохшей грязи и кинул его в ведро.
— Ты чего? — не поняв, спросил я.
— Молчи! — сдавленным, приглушенным, партизанским, пожалуй, голосом велел он.
Потом еще кинул в ведро горсть земли.
У колонки по вечерам, бывало, и очередь соседская собиралась, но сейчас был разгар дня, солнце нещадно палило прямо в темечко, и, конечно, здесь оказалось пусто. Вовка, оглянувшись, повесил ведро на железный крючок, приделанный к носу крана, и взялся за ручку. Нажмешь ее — и вода пойдет.
Я сказал ему:
— Ополосни ведро-то!
— Молчи, раз ничего не понимаешь! — ответил он, явно злясь.
Вовка обернулся, в то же время держась за ручку колонки, и, прищурив глаза, недобро смотрел, как приближаются немцы.
— Попить захотели! — бормотал он. — Окатиться захотели! А говна не захотели?
Только тут я понял, что замыслил мой друг. Мне сделалось как-то смутно. Я ведь тоже боялся и не любил этих немцев. Отец воевал против них, а они здесь загорали у нас под носом! И мы им еще подавали ведро, надо же! Но у Вовки-то! Отца убили, но брат воевал, хотя письма от него приходили редко. А вдруг и он в плену? И вдруг там тоже жарко? Подадут ему воды в ведерке тамошние женщины? Или вот дети, как мы?
Мне стало смутно потому, что я почувствовал себя немножко предателем. Чему-то я изменял. Какому-то праведному гневу. Вот интересно, мой отец — он сейчас на войне, это понятно. А окажись он прямо сию минуту здесь, возле колонки, дал бы он этим немцам воды? Или, как Вовка, насыпал бы в ведро сухой грязи? Да вообще! Что бы он сделал, как бы посмотрел, что бы произнес в этот самый момент?
Я пытался разжечь в себе какой-то такой ненавистный огонь. И мне было стыдно, потому что он не разжигался. Отсырел, наверное, во мне хворост. Холодной была печка, помещенная внутри моего сердца. И как я ни старался, как ни поджигал себя, ничего не получалось.
К нам приближались, разговаривая по-гусиному, чужие нам мужчины. Незнакомые, хотя я и привык видеть их каждый день по многу раз. Я их боялся, но я их не ненавидел. Я просто смотрел на них и удивлялся — больше ничего. Удивлялся их чужой речи, чужим майкам, их способности вот так раздеться, до трусов, и работать, напялив сапоги.
Но работать-то хорошо!
Но сгибать плечи, когда вокруг собирается народ, чувствуя что-то. Может только страх, но, может, что-то и побольше?
Но просить прощения, когда в тебя попали камнем?
Нет, я не был соратником Вовке. Был просто тюхтя, размазня, слабак.
Я отступил на шаг, как бы в сторону.
Я увидел, как Вовка, прикрывая от взглядов пленных немцев ведро своим худеньким тельцем, отчаянно навалился на ручку колонки, будто на рукоять подрывного устройства, вода зашумела, запенилась; тот худощавый мой обидчик подхватил ведро с железного крючка колонки и, не глядя на воду, не разглядывая ее, поднес ведро, напрягаясь, обеими руками, к лицу, и стал жадно пить. Потом передал ведро другому.
И так они хлебали воду прямо из ведра, человек, может быть, семь отпило, пока не дошла очередь до Вольфганга.
Он вгляделся в муть, сказал: «Хохн!», что в переводе на русский означает, оказывается, насмешка, выплеснул воду наземь и, глядя почему-то на меня, вежливо отодвинув Вовку, — и налил свежей воды. Тщательно ополоснул ведро. Наполнил его снова, поднял и опрокинул на себя. Хотя на нем на единственном были брюки.
Вольфганг взвизгнул и отряхнулся, как будто пес, — брызги полетели во все стороны.
Потом он опять наполнил ведро водой и стал поливать свою команду. Немцы орали благим матом — по очереди и хором, и этим ором своим сильное бы волнение создали, будь на улице в ту пору хоть один прохожий.
Однако в жару эту улица была совершенно пустынна, только какая-то старуха на углу — а это метров двести — оглянулась и смотрела на немецкое полосканье из-под ладони.
Мы с Вовкой отступили в сторону и глядели сбоку на врагов. Я, кажется, улыбался, видя в них только шумливых мужиков, а Вовка — поскрипывая зубами и хмурясь.
16
Утешился он только дома. Федот принес ведро, полное воды, бабушка, неискренне улыбаясь, велела в дом не вносить, а оставить на крылечке, расспросив как-то умело и незаметно, что делали пленные с этим ведром, и едва старшина удалился на свой пост, застучала печной дверцей и вынесла совок золы.
Велев нам с Вовкой слить воду в пустые кастрюльки, приготовленные заранее, бабушка кинула туда золу и стала шваркать рукой, отмывая наше ведерко, которое «похуже», не токмо что от какой-то мнимой грязи, но даже, возможно, от самого запаха, в общем, от всякой мыслимой и немыслимой вражьей нечисти.
— Во! — довольно крякнул Вовка, а я, хохотнув, поведал бабушке, как дружбан мой вот только что совершил против врага отважный диверсионный акт.
Бабушка слушала, не отрываясь от дела, потом присела на какой-то чурбачок и прямо-таки закричала:
— Ха! Ха! Ха!
Я подумал даже, может, она подавилась? Но бабушка просто так зверски хохотала. Никогда больше я не видел, чтобы бабушка так здоровски, будто какой гигантский мужчина, хохотала, просто ломалась от смеха. И слезы лились из ее глаз.
Потом, с трудом успокаиваясь, она проговорила: не зря же, мол, говорят, по уму-то, дескать, что стар, что млад — равны! Маловато его!
И тут же ополоснула золу, бросила свое занятие, как бы пришла в себя, отряхнулась — интересно, от старости или от младости?
Вовка, понаблюдав все это и тоже вдоволь насмеявшись вместе с бабушкой и со мной, призадумавшись, неожиданно сказал:
— А вы это зря! Они же теперь, — и произнес это веселое, вроде как ни в одном другом языке быть не могущее словечко, — обдрыщутся! От грязи-то моей! — И мы опять захохотали, а Вовка добавил:
— Вот увидите!
Но чтобы увидеть, надо смотреть. А как же это смотреть-то?
И Вовка занял боевой пост рядом с Федотом. Поначалу я сидел вместе с дружбаном, мы переговаривались втроем о всякой ерунде. Впрочем, сквозь эту ерунду опять проглядывал не тот Федот.
То он вдруг мечтал о молоке, хорошо бы, мол, сейчас кружечку со льда, и жалел, что у нас нет своей коровы или хотя бы козы, в то время как у его-то родителей было до войны целое стадо — аж десять коров-рекордисток.
— В колхозе? — переспрашивал я.
— Дома! — усмехался Федот.
— А еще чего?
— Три лошади! Козы! Бараны, штук двадцать. Про гусей и кур уж не говорю. Всё свое! И денег не надо!
— А как же хлеб? — спрашивал Вовка.
— И хлеб сами пекли. Рожь растили. Пшеницу.
— И ничего не отобрали? — добивался Вовка. Он почему-то знал, что должны отобрать.
— Да мы сами отдали, — усмехался Федот.
— Значит, у вас ничего не было? — спрашивал я.
— Не было, — смеялся Федот.
— Тогда чего же про молоко мечтать?
— А мечта-ать, мальчик, — говорил он наставительно, — никому не запрещается.
Вовке же мечтать не хотелось. Он выспрашивал всякие подробности. Как, например, кормят пленных? Впрочем, он сам увидел, как кормят: пришла в двенадцать часов газогенераторка, из нее вытащили бак, и пленные, оживившись, получили по миске горячего супа. На улице, как известно, стояла жарища, но пленные ели горячий суп очень даже аппетитно, и до нас доносились наваристые запахи.
— Дак их еще хорошо кормят! — возмутился Вовка.
Я, надо заметить, тоже не раз обращал внимание на привлекательные запахи, хотя в миски не заглядывал. И Федот печально кивал головой, развязывая свой вещмешок: наставала пора и его обеда.
В мешке всегда был нарезанный хлеб, пара банок тушенки, нож, которым ее можно открыть. Да вот, пожалуй, и всё. Сухомятка, как говорила бабушка. Кстати, с тех пор как Федот стал носить нам воду, бабушка готовила сержанту чай, без сахара, конечно, — вот сахар-то кусковой как раз еще и был всегда в его мешке, да подбрасывала ему лучку — зеленого или репчатого с нашей грядки, для разнообразия, или репку какую, или головку чесночку.
