Петр Сопкин - Чудо-планета - пасека деда!
— Малыш тоже его боится? — спросил я.
— Еще как! Только завидит — драпает во все лопатки. И правильно: целее будет. Береженого и бог бережет.
— А почему Малыш? — поинтересовался братишка. — Такой здоровенный и Малыш.
— У Зорьки он первенец. Родился крохотным, размером с мою рукавицу. Ваш отец и нарек его Малышом. Так и привыкли.
День–деньской до пасеки доносится рев Малыша. По нему легко узнать, в каком месте пасется вся скотина. Дед не раз говорил:
— Не бугай, а находка! Отпала надобность цеплять на шеи скотине колокольцы. По их звону обычно определяешь, где блудит стадо. Малыш теперь сигналит. Пусть себе остается пустомелей. Вреда от этого никому нет. Напротив, в помощники записать можно. Заместо пастуха. Разве не так?
НОРОВИСТАЯ ВЬЮГА
Помимо Гнедка, у деда в хозяйстве была и вторая лошадь по кличке Норовистая Вьюга. Мы с Витькой не смогли взять в толк: почему он ее эдак странно называет?
— Кличка у нее от характера, — объяснил дед. — Всякого, кто окажется подле нее, корова ли, лошадь да и человек не исключение, так и норовит укусить или лягнуть. Стало быть, норовистая. То, что Вьюга, тоже понятно. Когда скачешь на ней, ветер в ушах свистит. Будто вьюга завывает. Лучшей верховой лошади трудно сыскать. Таким и Гнедко был по молодости. Под седлом кобылка идет расчетливо, мягко. И, главное, быстрая. Что шагом, что рысью, что галопом — одно удовольствие. Я уж дважды на ней участвовал в байге[3] на джайляу, на районных слетах чабанов. Не было равных ей скакунов. Оба раза главные призы выиграл: кавалерийское седло и радиоприемник. Даулетке досадует, что потерял такую жемчужину.
— Как это потерял? — удивился Витя.
— История у Даулетке вышла печальная, — принялся вспоминать дед. — Была у него кобылица породистых кровей, с известной родословной. Не кобылица — огонь! Редкой масти. Красавица с золотой гривой. И угораздило ее в конце зимы на несчастье хозяина сломать ногу. Но кручинься, не кручинься, пришлось беднягу прирезать. И осталась без матки недельная жеребушка. У Даулетке, как на грех, в табуне в то время не было кобылиц с жеребятами. Не доилась и корова. Как же поднимать без молока сиротку? Совсем сник Даулетке. А у меня корова только что отелилась.
— Другого выхода нет, как продать мне малютку, — предлагаю Даулетке. — Не то, не ровен час, погибнет.
Крепко он на меня тогда осерчал. «Мы живем, — толкует, — как братья, а ты продай. Нехорошо, Николай!»
— Ну извиняй, коли обидел. Не откажусь, — намекаю, — если подаришь сироту. В знак дружбы.
«Это совсем другой табак, — повеселел табунщик. — Если у тебя легкая рука, хорошая вырастет лошадь. Должна в мать кровями пойти».
Тогда я вовсе не думал, какою она станет. Об одном молил Бога: помог бы спасти животину, выходить. Не то осрамишься на всю округу. Как Даулетке в глаза смотреть?
— Ты что, в Бога веришь? — дернуло меня сумничать. — Есть ли он?
— Ишь, философ сыскался, — обиделся на меня дед. — Все знает… Некогда мне кумекать — есть он или нет его. Да и грамотешки маловато, чтобы разобраться. Не удалось, как вам, в детстве вдоволь поучиться. Время другое было. Отцу пришлось подсоблять, чтобы Удержать хозяйство от разрухи. Какая уж там учеба? А Бога вспоминаю по обычаю наших прадедов. Они же без него не обходились, коль брались за дело какое. Стало быть, верили, что он подсобляет. Так это или не так, а силы у них прибавлялось, надежда крепла. Что в том плохого?
— Да не слушай ты его, — вступился за деда брат. — Вечно он наговорит с короб.
— Ты ее, наверное, как ребенка выхаживал? — быстро повернул я разговор.
— Пожалуй, похоже — как ребенка, — согласился дед. — Поместил ее, бедолагу, вместе с телком, в теплом углу хлева. Но бычок враз научился пить молоко из ведерка, а она — ни в какую. Выручила бутылка с соской. Долго был отцом–кормильцем заместо матки. Одно подогревал молоко да наливал его в бутылку. Считай, по л го да не выпускал ее из рук.
— А норовистой когда она стала? — поинтересовался Витька.
— Да сызмальства. Ох как не любила, чтобы кто–то подле нас терся, когда я ее из соски поил. Что ли, ревновала меня? Уж точно не скажу. Она и сейчас не меняет характера, не признает других. И лягнуть может, и укусить. Так что вы поосторожнее с ней.
— Выходит, она и дедушку Даулетке не подпускает? — спросил я.
— И его не признает. Даулетке как только ни пытался с ней подружиться. А она ни в какую. Вижу: ему горько, до слез обидно.
Кобылка–то статью — вылитая мать. Только мастью не удалась: рыжая, в отца.
Я Даулетке условие поставил: как только найдешь к ней подход, забирай, пользуйся! Для меня достаточно и того, что спасли скотину.
Даулетке всякий раз недоумевает: «Почему спасли? Я тут ни при чем. Ты один ее спасал. И она правильно поступает, что только тебя за хозяина признает. Сразу видно — умная лошадь».
Дед любил покрасоваться перед нами на Вьюге. По обыкновению седлал ее вечером, чтобы собрать в загон на ночлег скот. Сперва он вел кобылу в усадьбу с пастбища. Вьюга вышагивала на поводу важно, гордо выгнув шею. Почувствовав на себе седло, она горячилась: нетерпеливо перебирала ногами, фыркала, мотала головой.
В эти минуты преображался и дед. На Вьюгу он садился молодцом: легко, проворно.
Вьюга под седоком начинала выплясывать. Дед придерживал поводья, не позволяя лошади сорваться с места в галоп.
— Как? Сгожусь я еще в кавалеристы? — спрашивал дед, красуясь на Вьюге, нселая понравиться нам.
— О! Ты, деда, настоящий джигит! — отвечали мы с завистью.
Покружившись подле ограды, дед ослаблял повод, и Вьюга, грациозно приплясывая, мягко уносила седока со двора. Мы с Витькой всякий раз убеждались, что наш дед — совсем и не дед. В самом деле, он ни капельки не похож на старого человека. Только седина его выдавала. Но понадобится, он нисколечки не уступит в седле доброму молодцу… Глядя на деда–всадника, нам хотелось быстрее повзрослеть, чтобы также погарцевать на красивой лошади.
— А в упряжке Вьюга ходит? — поинтересовался однажды я, когда дед расседлывал кобылицу.
— Пока не пробовал. Да и надобности нет. Гнедко управляется по хозяйству.
— Может, попробовать? Чего ждать? — предложил я.
— А надо ли ее запрягать? — усомнился дед. — Не грешно ли? У нее другие обязанности: жеребяток выхаживать, — он загадочно подмигнул. — Ранней весной у Вьюги первенец появится. Я так решил: выхожу его и подарю Даулетке. Но пока это секрет. Вы о нем Даулетке ни гу–гу. Лады?
— Лады, лады! — заговорщически поддержали мы добрую дедову идею.
ДВА ХОЗЯИНА
На противоположном от пасеки склоне, упиравшемся гребнем в самое небо, обосновался дикий козел–елик. Его убежище, по заключению деда, располагалось в надежном укрытии, в густых зарослях тальника. С нашего крыльца он виднелся пушистым зеленым комом, зависшим над скалистым обрывом.
Иногда по вечерам, когда солнце подкатывалось к гребешку склона, на крыльце с биноклем появлялся дед. Присев на ступеньку, он «ощупывал» окрестности, подолгу задерживая взор на тальниковом островке. Дед задался целью выследить козла и показать его нам.
— Осторожничает хозяин, чувствует, что им интересуемся, — заключал обычно дед, передавая нам бинокль. — Не желает, чертяка, чтобы мы на него поглазели. Ну и лешак с ним…
— Почему ты его всегда хозяином именуешь? — спросил однажды Витька.
— А кто он по–твоему? — в свою очередь задал вопрос дед.
— Обычный дикий козел, — попытался объяснить братишка.
— Э, нет, — не согласился дед. — Этот — как раз необычный. Шестой год, по моим подсчетам, не меняет места. Перешел на оседлый образ жизни. Стало быть, настоящий здесь хозяин.
— Тогда ты кто? Ты же на этом месте почти сорок лет живешь?! — озадачил я деда.
— Во, брат, подметил! — он явно никогда не думал, что соперничает с козлом за право называться хозяином ущелья. — Наверное, и я хозяин. Но за ним преимущество: он тут родился. Это его земля. А я издалека пришлый. Какой с меня спрос?
Нам все больше хотелось, чтобы дедово желание, выследить козла, сбылось. Но всякий раз он огорченно передавал в наши руки бинокль, нехотя оправдываясь:
— Зря время теряем. Ну выберется из куста. А толку–то? Все одно его не увидишь: травица нынче вымахала в рост человека!
— Может, он сменил место обитания? — предположил Витя.
— Как бы не так, — ухмыльнулся дед. — Вчера по–твоему кто бекал? А позавчера?.. Припомни–ка.
Тут и вспоминать нечего. Каждый вечер, едва опускались сумерки, на противоположном склоне у обрыва как по команде раздавалось грубоватое, раскатистое: «Бов, бов, бов…» Дед, чем бы ни занимался, обязательно реагировал вслух:
— Во! Хозяин объявился. Знак подает, что покинул убежище. На пастбище направляется.
