Михаил Шмушкевич - Я вас жду

Поздно, пора спать.

Наконец-то я увидела Руслана. Притаился немножечко поодаль в кустах. Ах, вот оно что: выжидает, чтобы явиться «минута в минуту»! Без трёх двенадцать. Прикидываюсь, будто не замечаю его, начинаю раскладывать завтрак на разостланном полотенце.

Руслан приближается неторопливой, нарочито вялой походкой и конечно с руками на голове. Надо будет обязательно отучить его от этой привычки.

— Который час, ваша честь?

Обезьянка!

— Ровно двенадцать, — отвечаю и чувствую, как во мне всё ликует.

— Ровно? — переспрашивает Руслан торжествующим голосом.

— До восьмого знака после запятой. Чего стоишь? Ждёшь особого приглашения? Яичко вон возьми, помидор, сыр…

Он запускает руку в прозрачный кулёк, набирает горсть вишен, однако, перехватив мой неодобрительный взгляд, высыпает их обратно, принимается за яйцо.

Вспоминаю вчерашний телефонный разговор с Лидией Гавриловной. Она жаловалась: «Мальчик ничего не ест. Мороженое ему только подавай и обязательно «Новинку». Может, с вами, за компанию?»

Я спрашиваю у Руслана, какая у него кличка в школе.

— Баламут, — отвечает он с натянутой улыбкой. — Потому что Багмут.

— Тоже мне кличка! — смеюсь. — А я бы тебе другую дала, похлеще.

— Какую?

— Скелетик.

— Разве я виноват, что худющий?

— А кто — я? Тут проще простого. Есть надо, вот и всё. Дают — ешь, не ройся, как курица лапой. Далеко заплывал? — перевожу разговор на другую тему.

— Далеко-о-о, — протягивает он важно, разбивая второе яйцо о край консервной банки. — Не верите?

— Почему?! Мой отец, тяжело раненный в голову, Днепр переплыл. Причём ночью, под артиллерийским обстрелом, под пулемётным огнём, вокруг бомбы рвались.

В глазах Руслана загораются два встревоженных лучика.

— Расскажите, пожалуйста, обещали.

Рассказываю. Это было глубокой осенью тысяча девятьсот сорок третьего года. Наши войска начали с ходу форсировать Днепр, чтобы освободить Киев от фашистов. В одном из первых танков, которые взошли на собранный понтонный мост, находился мой отец. Боевые машины добрались до середины реки, но тут вражеский снаряд разрывает плавучую переправу именно там, где двигалась 217-я «тридцатьчетвёрка». Она пошла ко дну. Весь экипаж ранен, жгучая боль, кровь, вода проникает во все щели. Явная смерть…

Руслан придвигается ко мне поближе, слушает, затаив дыхание, шелохнуться боится, в его глазах мучительное ожидание.

— Помогая друг другу, танкисты выбрались через люк, вынырнули. Но и здесь их подкарауливает смерть: весь Днепр, освещённый осветительными ракетами и мощными прожекторами, в смерчевых столбах от взрывов снарядов, бомб.

— К своим доплыли? — не выдерживает Руслан.

— Лишь двое, — отвечаю. — Мой отец и стрелок-радист Говоров.

— Вот фашисты, — цедит сквозь зубы Руслан. Потом задумчиво произносит: — Ваш отец настоящий герой, а я вот… я так не смог бы, это уж точно.

Уверяют его, что, окажись он в подобном положении, вёл бы себя точно так же. Главное, не терять веры, надежды, ясно видеть перед собой цель.

Маленький Багмут задумчиво глядит на Днепр и отрицательно покачивает головой. Он, догадаться нетрудно, не видит ни сверкающей солнечными бликами реки, ни пловцов, не слышит беззаботного многоголосого смеха, неумолкающего гула снующих туда-сюда ракет, катеров. Перед ним — осенняя, взбудораженная артиллерией, авиацией и осветительными ракетами ночь, раненые танкисты. Они то показываются, то скрываются в ледяной пучине.

Получила письмо из Сулумиевки. Володя Любченко, бригадир школьной производственной бригады, пишет:

«Уважаемая Галина Платоновна!

Поздравляем Вас с поступлением на третий курс педагогического института. Когда мы узнали об этом, то очень обрадовались, а Оксана Ивановна даже расплакалась от радости.

Уважаемая Галина Платоновна! За поле не беспокойтесь, справимся. Дожди сейчас, понятно, ни к чему, мешают. Всё же не унываем. Солнце опомнилось, перестало прятаться. Уборка, заранее знаем, будет сложной, одним заходом не уберёшь. Косить будем то с одной, то с другой стороны. Опыт у нас есть. В позапрошлом году было точно так же, помните?

На том до свидания. Пламенный Вам привет от всей бригады.

С глубоким уважением Владимир Любченко».

Несколько раз перечитывала письмо Володи с ощущением непонятной боли, тоски, грусти. Тоска, грусть, поднявшиеся во мне, объяснимы А боль? Наверное, потому, что Оксана Ивановна, хотя и «расплакалась от радости», но не ответила на моё письмо.

Сегодня снова была с Русланом на пляже. Встретились с ним, как и в предыдущий выходной, у подъезда на улице Куйбышева. Он меня дожидался уже навьюченный. Заплечный мешок, обратила я издали внимание, не был так набит, как в прошлый раз. В чём дело? Лидия Гавриловна пожалела внука? Нет, не то. Она плоха.

Вчера Руслан сам звонил мне на квартиру: «Галина Платоновна, завтра, передавали по радио, будет хорошая погода. На пляж поедем?» — «Конечно. Ровно в девять ждёшь меня у подъезда». Поскольку меня несколько удивило, что мальчик сам звонит, я спросила, как себя чувствует бабушка. Мальчик медлил с ответом. Я поняла, что Руслан боится меня огорчить… «Неотложку я вызывал. Целый день не отходил, потом папа… Завтра, сказал он, мы с вами на пляж, а он с бабушкой останется».

Между прочим, в понедельник, на следующий день после первого «похода» с Русланом на пляж, Трофим Иларионович разыскал меня в коридоре во время перерыва. Прежде чем я узнала, зачем он явился, честно признаюсь, струсила. И вдруг слышу: «Галина Платоновна, свершилось чудо. Руслан в вас поверил, вы ему понравились, спасибо».

— Стало быть, и в следующее воскресенье Руслан бу-дет со мной? — спросила я.

Трофим Иларионович с вежливым удивлением поднял брови.

— Вас это не обременит? — спросил он.

— Ничуть. Руслан славный мальчик, только рассаду, выращенную в парнике, пора пересадить на грядку.

Сказала и пожалела: профессор замялся на долю секунды, взгляд его потускнел.

— С вами нельзя не согласиться, — ответил он, вздохнув. — Обстоятельства сложились так, что…

— Доброе утро, Галина Платоновна! — рванулся вперёд Руслан.

— Доброе утро.

Окно первого этажа, через которое Лидия Гавриловна подавала в прошлый раз рюкзак, так же распахнуто, но сейчас из него никто не выглядывает. Оно затянуто занавесом, который раскачивается от бензиново-пыльных воздушных волн.

— Папа с бабушкой? — спрашиваю шёпотом, чтобы внутри, не дай бог, не услышали моего голоса.

— М-м.

— Руслан, что за новость — «м-м»? Ты что, немой?

— Вы тоже…

Правильно подметил, бесёнок.

— Отучиваюсь.

— Спорим, кто скорее, спорим?

На пляже занимаем прежнее место невдалеке от пешеходного моста. Здесь людей меньше, есть деревья, под тенью которых можно спрятаться, когда жгучее солнце в зените.

Меня беспокоят солнечные ожоги на спине мальчика. Совесть мучит, что не предупредила их, но голос у меня ровный:

— Тебе крепко попало за то, что спину спалил? Бабушка, наверное…

— Хм, — усмехается Руслан. — Она не знает.

— А папа?

— Он — да. Спиртом смазал, чтобы по болело.

— Жаловался?

— Он сам догадался, сам! Слышит, кручусь, порчусь — подходит, говорит: «А ну-ка покажи, что там у тебя?» Меня поругал немножечко, а вас — нет. Только спросил, не скучно ли было нам.

— И что ты ответил?

— Смешно стало, рассмеялся я. С Галиной Платоновной, говорю, папа, не соскучишься. Она вроде товарищ, мальчик какой-то, а не учительница. — Руслан спохватывается, не задел ли меня. — Плохо сказал? Обиделись?

— Чего ради? — удивляюсь. Встаю. Встаёт и мои подопечный. — Послушай, Руслан, говори мне «ты».

Мальчик склонив голову на плечо, рассматривает меня настороженно и с хитрецой: не верит в искренность предложения.

Допрыгалась! Попала впросак, а отступать нельзя, поздно.

— Не хочешь? Это почему же?

— Мне-то что! Вам перед другими будет неудобно.

— Ну вот ещё! — смеюсь. — Мы с тобой брат и сестра… Чем плохо? Смахиваем друг на друга. Разве что глаза у нас разные: у тебя чёрные, у меня — зеленоватые. Зато носы — две капли воды…

— Веснушки тоже разные, — перебивает Руслан.

Отмахиваюсь:

— Велика печаль! Нельзя же, чтобы всё точь-в-точь было.

Мальчик изучает меня с ног до головы, будто впервые видит.

— Глаза у вас тоже вроде с веснушками.

— Правда? Возможно, — соглашаюсь и протягиваю ему руку. Он её жмёт что есть силы. — Значит, на том и порешили — «ты»?

— По-жа-луй-ста, мне-то что.