Павел Кренев - Василий да Марья
Но Марии Ивановне особенно и некогда было разбираться с этим и с другими больными. Пациенты сумасшедшего дома — люди не очень-то интересные, с точки зрения нормального человека. Это другой и, в общем-то, страшный мир.
По-настоящему ее занимал только один пациент — ее сыночек Ванечка, который, прямо скажем, на поправку не шел, а периоды ломки, возникавшие между серией уколов, становились все более критическими. Он очень страдал, и врачи вводили ему сердечные препараты, так как сердце у него было слабое и работало с большим напряжением. На появление рядом матери он теперь реагировал очень вяло.
— У него был слишком большой период отравления организма, — объяснили врачи. — Реабилитация проходит тяжело.
Мать стала серьезно опасаться за его жизнь.
А с тем странным бомжом ей все же пришлось столкнуться, прямо скажем, в не совсем приятной ситуации.
Она опять дежурила вместо Люды и катила тележку по коридору между кроватями. Собирала использованную посуду, мусор, брошенные бинты... В палате стояла тишина, прерываемая храпом, сонными голосами да разговором больного, говорившего с самим собой, практически никогда не спящего.
И краем глаза она увидела, как тот самый больной встает и выходит в проход между кроватями (как раз за ней) и, наклонившись, начинает разбегаться. Конечно, с натяжкой это можно было назвать разбеганием, так как от транквилизаторов больной еле стоял на ногах. И Мария Ивановна успела упасть прямо ему под ноги. Наверное, больной хотел с разбегу удариться головой о стену.
Он упал, растянулся на полу. Мария Ивановна закричала. Прибежали медсестры, дежурный врач. Больной отбивался, махал руками. С трудом надели на него смирительную рубашку.
А он лежал и извивался, глядел на Марию Ивановну лютыми, налитыми кровью глазами и кричал:
— Я убью тебя, сука! Я убью тебя! Ты мне помешала, помешала!
На другой день она сказала Люде Назаровой:
— Все, я больше не буду дежурить вместо тебя. Мне страшно.
Но историю болезни странного больного она все же прочитала. И кое-что узнала про него...
И как-то раз она сама пришла к нему в палату, села на приставной стульчик и сказала:
— Послушайте, Василий Николаевич, у вас, конечно, скверно на душе и на сердце, я знаю, но вам нечего делать в этой больнице. Вам надо встать и идти работать.
А Василий лежал на спине, с открытыми глазами, уставившись в одну точку на белом потолке, и молчал.
Так она и ушла.
А Василий ее услышал...
Впервые за долгое-долгое время, считай, вечность, с ним заговорили по-человечески. Заговорила эта странная женщина, которая не захотела его смерти.
И Василий стал ее ждать.
А она не могла прийти, потому что у нее умер сын. Ванечка скончался во время очередной ломки. У него не выдержало сердце — оно было слишком слабеньким.
Мать в безутешном горе похоронила сына на Пулковском кладбище, совсем близко от братской могилы, где лежал ее муж, майор Александр Вожляков.
Теперь она осталась совсем одна, и она только горевала да посещала могилки родителей, мужа и сына. Да ходила на работу в питомник.
Как-то ей позвонила Людмила Назарова.
После разговоров о том да о сем — ведь они почти подружились — Люда вдруг сказала:
— Мария Ивановна, а вас тут ждут.
Она и в самом деле не поняла, кто ее может ждать в психоневрологическом диспансере.
— Да Мишин этот, ну, бомж, помните? Перестал орать, теперь молчит и просит, чтобы вы пришли к нему.
Вот те на! Она и забыла все, как страшный сон. Но Мишин этот и вправду почему-то запал ей в сердце. Сильный он человек, хотя и болен страшно. Вылечить бы его.
И она пошла к нему. Купила фруктов и пошла.
Василий Николаевич спал, лежа на спине. Густые длинные волосы, с кистями проседи, разметались по подушке. Красивое лицо, оттененное синеватой бледностью, было напряженным, будто ему снилось что-то тяжелое.
Мария Ивановна сидела на стульчике молча. Ей было интересно глядеть на спящего Мишина, который раньше все время кричал.
Мишин открыл глаза внезапно — наверно, почувствовал ее взгляд.
— Здравствуйте, — улыбнувшись, сказала Мухина.
Вероятно, он сразу не поверил, что она пришла к нему, и какое-то время глядел на нее испуганно, недоуменно, словно не верил своим глазам.
Наконец в лице его прорезалась кривоватая гримаса, что-то вроде улыбки. И он кивнул головой. Он был рад ее видеть.
— Что вам от меня надо? — наконец спросил он, словно выдавил из себя эту фразу.
Марию Ивановну фраза эта задела, неприятно задела. В самом деле, чего она приперлась? Будто напрашивается. Она хотела было встать и уйти.
Но он взял ее за руку.
— Вы, наверно, успешная женщина, это видно, а я всего-навсего бомж, всеми брошенный человек.
— Я хочу, чтобы вы выздоровели и жили нормально.
— Правда, хотите?
— Правда, — искренне сказала Мария Ивановна.
— Тогда станцуйте.
А что ей терять в этой жизни?! Она уже все потеряла. Мухина вскочила, как озорная девчонка, и в проходе между рядами больничных коек задорно и весело отчеканила своими каблуками «Танец с саблями» Арама Хачатуряна. Этот танец она помнила еще со школьной самодеятельности. Больные ей захлопали. Вбежала на шум медсестра, но, увидев происходящее, зааплодировала сама.
— Теперь спойте, — серьезно сказал Мишин.
Вместо того, чтобы обидеться, Мария Ивановна засмеялась. И хотя пела она плохо, с чувством исполнила два куплета школьной песни «Широка страна моя родная». Дальше песню она не помнила.
Ей опять захлопали.
А Василий Мишин заплакал, заплакал навзрыд. Наверно, это были слезы очищения, слезы выздоровления. Он убедился, что Мария в самом деле хочет, чтобы он вернулся к жизни.
Он плакал, а она сидела рядом и гладила его волосы, и больные смотрели на них недоуменно.
Потом Мария Ивановна стала часто к нему приезжать, и они подолгу сидели на скамейке в больничном парке и все говорили, говорили...
Не могли наговориться.
Василий с тех пор быстро пошел на поправку.
11
— Вот такая история, — сказал мне помощник капитана.
Мы выпили еще вина, попрощались, и он ушел спать в свою каюту.
А я, очарованный и взволнованный этой историей, долго еще сидел на скамейке верхней палубы.
Стояла прохладная июльская балтийская ночь. Огромный корабль почти бесшумно раздвигал морскую поверхность. Отсюда, с такой высоты, не слышно было плеска волн.
Туча, проглотившая солнце, давно уползла за темную морскую кромку.
Солнышко всю ночь будет греть холодную тучину утробу, и она, обогретая, довольная, ранним утром откроет огромную свою темно-синюю пасть, и оттуда опять выпорхнет веселое солнышко, озирая просыпающийся мир.
Но это будет утром. А пока в темном звездном небе светил ярко-серебристый месяц. На нижнем остром конце его серпика висела на тоненькой серебряной ниточке молоденькая звездочка, еще совсем ребенок. Она качалась на звездной качельке и говорила мне:
— Ну вы там спите, люди, спите, а я пока пошалю.
А вокруг раскинулось огромное бесконечное море. И из самого дальнего далека, от самого черного морского горизонта бежала ко мне, вся разбрызганная на маленькие блестки, лунная дорожка. Так и хотелось ступить на нее босыми ногами и всласть набегаться, позвенеть этим серебром.
Утром в порту Хельсинки мы выехали из чрева парома.
На пирсе увидел я Мишина в группе людей, подошел, чтобы попрощаться.
— Это Павел, наш пассажир и мой попутчик, — представил он меня. — А это, прошу познакомиться, — и он указал на статную моложавую женщину, — моя жена, моя Марьюшка, Мария Ивановна.
Еще рядом с Мишиным стояла молоденькая, эффектная, похожая на него женщина. Она держала на руках мальчишку лет двух от роду.
Василий Николаевич обнял ее за плечи и представил:
— Это моя дочь, Алена Васильевна, она же — Аленький цветочек.
— А это наш внучек, Вася-Василечек, — вмешалась в разговор Мария Ивановна и пощекотала Васину пятку. Тот улыбнулся и погрозил бабушке пальчиком.
И от радости встречи у всех стоял веселый блеск в глазах.
Потом мы с женой Мариной поехали в Питер.
Я вкратце рассказал ей эту историю.
Марина задумалась, а потом сказала:
— Ты заметил, какие у них радостные лица. Это счастливая вечная семья!
А я ехал и думал: «Какие испытания может вынести человек на пути к нормальной жизни!» И почему-то больше всего было радостно за внука Васю. Он родился в хорошей семье.
