Леонид Жуховицкий - Легенда о Ричарде Тишкове

— Шапочку, Сергей Станиславович, — мягко напомнила сестра.

Тебе вручаю

Из техникума, из зеленоватых коридоров, она вышла в улицу, в март, в снежный скрип под ногами, в легкое позванивание трамваев, в негустую толпу под белесым облачным небом, еще не расставшимся с зимой. Она шла в гурьбе подруг, в гурьбе ребят, шла, слушая и не слушая их, уже чужая им, их заботам, глупостям, дружбам, подножкам, снежкам, шла легкая, с отрешенно поднятой головой, принадлежащая теперь только квадратным часам над почтамтом и строгим, даже на взгляд тяжелым дверям еще не видного отсюда дома. Она шла мимо универмага, мимо молочной, мимо старого двухэтажного особнячка с шестью важными табличками у двери, маленького парка с огромными воротами, мимо афиш у входа в кино и суетливой очереденки у входа в женскую парикмахерскую.

Подруга окликнула ее и позвала на каток скользящим движением ноги вперед-вбок. Но она отчужденно и невнимательно мотнула головой.

За перекрестком начался длинный, на полквартала, магазин. Она протиснулась внутрь и прошла магазином в самый его конец, в рыбный отдел. Оттуда сквозь толстое витринное стекло хорошо было видно большое новое здание напротив: светлая плоскость фасада, слегка изогнутый козырек над входом и строгие учрежденческие двери, тяжелые даже на взгляд.

Она поставила на пол, прислонив к ноге, папку с учебниками и стала ждать. Остро пахло селедкой, еще чем-то, и этот горький запах, как обычно, волновал и будоражил обещанием близкой радости.

Ударили часы на почтамте. Звук был сухой, казенный. Она вся напружинилась и отступила назад, за чьи-то локти и авоськи. Ее сильно толкнули в спину, но она даже не обернулась — все смотрела как тяжело ходят взад-вперед строгие двери в здании напротив. Наконец она его увидела — русоволосая голова без шапки, черная куртка нараспашку и красный шарф, не повязанный, а просто переброшенный через шею. Тогда она заторопилась на улицу.

Как она и думала, он вышел не один, а с маленьким толстым парнем в высокой шапке пирожком. У перекрестка она почти догнала их и пошла сзади, шагах в пятнадцати, приоткрыв рот и вытянув шею, чтобы лучше видеть, как движутся, чуть покачиваясь, широкие плечи и весенне маячит среди мохнатых ушанок непокрытая русая голова.

Как она и думала, они зашли в кафе на углу. Там было много народу, и пришлось целый час ждать в «Культтоварах» напротив. Наконец, они вышли и, как она и думала, двинулись к остановке, где толстый сел в автобус.

А она снова напряженно следила в толпе за распахнутой курткой, и счастьем, слабостью отзывалось в груди и коленях каждое движение его плеч и даже полет брошенной им папиросы.

Как она и думала, он свернул в узкий, уже сумеречный переулок и зашел в подъезд старого трехэтажного дома. А она забежала в тесный, забитый сараями двор и подождала еще немного, пока не вспыхнуло на третьем этаже большое незашторенное окно. Тогда она посветлела лицом и вздохнула глубоко и облегченно, как вздыхает человек, кончивший тяжелую, сложную работу. Она прислонилась спиной к дощатой стенке сарая и стала думать, что вот сегодня понедельник, и, значит, еще вторник, среда и четверг, а в пятницу можно будет случайно встретиться с ним на улице и поздороваться. А он спросит, как отметки в техникуме, и передаст привет Лидии…

Дома в комнате горел свет — Лидия читала. Галя бросила на стул папку с учебниками, повесила пальто. Лидия, не поднимая головы, спросила:

— Ну?

Она кончала педагогический, училась хорошо и уже с третьего курса говорила вот так — коротко и веско.

— Ходила к Зойке, — сказала Галя.

— К той самой Зойке, у которой ты была вчера?

Галя почувствовала подвох.

— Вчера я у нее не была.

— Но ведь ты, кажется, пошла к ней?

— Пошла. А ее не было дома.

Лидия подняла голову и посмотрела на нее так, как и должна старшая сестра смотреть на младшую:

— И поэтому ты полтора часа болталась возле горпроекта?

— Гуляла, — сказала Галя.

Лидия кивнула:

— Понятно. Каждый день ты гуляешь за ним от работы до дома, торчишь под его окнами… Ты собираешь грязь на стройплощадке, которую ведет их мастерская…

Галя поняла, что терять больше нечего. Она взглянула на сестру презрительно и гордо:

— Тебе уже донесли? Или, может, сама шпионила?

— В этом, к сожалению, нет необходимости, — спокойно ответила Лидия. — Могу поздравить — ты уже стала анекдотом.

Галя вдруг заметила, что все еще стоит у двери, как школьница перед учителем. Она пошла к письменному столу, бросив, не оборачиваясь:

— Ну, и слава богу. Кажется, твой Игорь любит анекдоты?

— Более остроумные.

Даже в иронии сестры чувствовалось ее педагогическое образование.

Галя села к столу, повернув стул боком. Она не нашлась что ответить. Но чтобы не давать преимущества сестре, не совсем кстати съязвила:

— Можно смеяться?

— Можно даже плакать, — сказала Лидия. — И вообще, мне раньше казалось, что у тебя хватит если не гордости, то хотя бы ума не бегать за парнем…

— Я беру пример со старших!

— …который над тобой откровенно издевается…

— А это ты врешь.

— …и вообще говорит, что такой дуры он еще не видел. Лидия не любила прерывать начатую фразу.

Галя пристально посмотрела на сестру:

— Он это говорил?

Та молчала.

— Дай честное слово.

Лидия, как писали в старинных романах, не удостоила ее ответом.

— Конечно, врешь, — проговорила Галя. Но голосу ее не хватило уверенности.

Лидия сказала с язвительной жалостью:

— Тебе пятнадцать, а ему двадцать шесть.

— Мне шестнадцать, а ему двадцать пять.

— У тебя даже паспорта нет…

— А твой Игорь требовал у тебя паспорт?

— …тебя даже в кино на вечерний сеанс могут не пустить…

— Да ну?

— …Тебе даже в библиотеке не дадут Мопассана…

— Ха! Ха! Ха!

— И вообще, что за манера привязываться к моим знакомым?

— Он не твой знакомый, а Игоря!

— Во всяком случае, не твой. У вас в техникуме достаточно твоих ровесников, чтобы…

— Ха! Ха! Ха!

Лидия спросила:

— Может быть, ты прекратишь наконец это идиотское «Ха! Ха! Ха!»?

— Ха! Ха! Ха!

Видимо, Лидия решила, что для пользы дела лучше говорить спокойней. Она отложила книгу:

— Попробуй рассуждать серьезно. Поставь себя на его место: ну, зачем ты ему нужна?

Но Галю еще качала стихия скандала:

— Затем, зачем ты нужна своему Игорю!

Лидия начала быстро краснеть, глаза у нее сузились:

— Не смей говорить пошлости!

— Что хочу, то и говорю! — по инерции огрызнулась Галя.

— Я тебе просто уши нарву!

— Ха! Ха! Ха! Педагогический прием!

— Немедленно замолчи! — крикнула Лидия и ударила кулаком по дивану. Пружины отозвались долгим дребезжащим звоном, и это окончательно вывело ее из себя: — Слышишь?

Галя вдруг поняла, почему так разозлилась сестра. На секунду запнулась, но тут же отрезала с полным сознанием собственной правоты:

— Каждый понимает в меру своей испорченности!

Она пошла на кухню и долго, с демонстративной тщательностью готовила ужин. Подумаешь! Она слишком хорошо знала Лидию. Ничего ей Костя не говорил. И ничего он не знает. А она — пусть знает. Игорю протрепет — наплевать! В крайнем случае, всегда можно отбрехаться. Докажите!

Она сняла сырники со сковороды. Поглядела в окно. Прислушалась к пианино за стеной, к неуверенным детским ударам по клавишам.

Вечер впереди лежал длинный и пустой. С Лидией не поговоришь. К Зойке не пойдешь — уроки. А в уроках тоже радости мало.

Жаль, мамы нет. Ходила бы сейчас по квартире, раскидывала вещи — весь Лидии марафет вверх тормашками. Телефон бы трезвонил. Пускай бы хоть обругала — ругается она весело. Может, в магазин бы за чем-нибудь погнала…

Галя открыла дверь, по очереди ткнула мизинцем во все три дырки почтового ящика. Ящик был пуст. Она посчитала, мама уехала в январе. Значит, еще четыре месяца будут приходить маленькие плотные конверты с тропическими марками и узким штампом «международное»…

Она тихо закрыла дверь, вернулась на кухню и, сев на табуретку, стала глядеть, как туманится, подпрыгивая на пару, никелированная крышка чайника. Ей становилось все тоскливей и неприкаянней, и не из-за уроков, не из-за Лидии, а потому, что все отчетливей представлялось, как в тесном дворе кособочатся сарайчики и ярко горит на третьем этаже большое незашторенное окно.

Вот уже два месяца ее тянуло к этому окну, как тянуло к тротуарам, по которым он ходил, к кварталу, который год назад он вычертил в своей мастерской. И простенькое кафе на углу было его кафе, и горький запах селедки тревожил и кружил голову. А день все явственней становился лишь дорожкой к тому моменту, когда в проеме строгой двери знакомо и неожиданно вспыхнет красное пятно шарфа.