Цилия Лачева - Современный болгарский детектив
Места, где Юруковы работали сейчас, славились черноземом. Окруженная горами, стройка еще пахла свежестью и прохладой.
— Воздух здесь здоровый, — говорил Стамен, заботливо глядя на свою дочь. — Нет комаров, вода чистая. Нам повезло с этой стройкой.
К чести Стамена следует сказать, что сначала он замечал только хорошие стороны, где бы они ни были. А с недостатками боролся засучив рукава. Бесстрашно высказывался и при самом высоком начальстве — о том, как, на его взгляд, ДОЛЖНЫ БЫТЬ устранены бытовые неурядицы. Пища, бани, прачечные… Начальники его выслушивали, что-то записывали, черкая ручкой в блокнотиках. Правда, однажды Стамен, прежде чем уйти, кинул взгляд через начальственное плечо, а там, в блокноте, — женские головки в профиль, и все…
Стамена тревожила привычка Зефиры сидеть на ковре, прислонившись спиной к книжному шкафу. Никому из их рода и в голову не приходило сесть на пол. Валяться на полу, когда господь дал стулья, было почти так же предосудительно, как пьянство. Но Зефира любила читать и рисовать, сидя на ковре или, еще того хуже, лежа на животе. И Стамен привык сидеть рядом с ней, вытянув свои длинные ходули, хоть это было неудобно и больно из-за каких-то жуков-древоточцев, которые засели у него в коленях и точили, точили, не давали ему покоя…
И сегодня, в воскресенье, они сидят на ковре. Рядом с грациозной девочкой в джинсах и белой футболке Стамен возвышается как монумент — весь из мускулов, перевитых жилами, точно веревками. Черные волосы, белые виски, смуглое румяное лицо, гордая осанка, которой отличались его деды и прадеды. У Стамена хорошие, ровные пальцы, грубые ладони и стальные запястья, узкие, как щиколотки быстроногого скакуна. Белки глаз всегда красноватые — железо, с которым он борется ежедневно, изменчиво по цвету и блеску, но всегда ослепительно. Он одет в серые простые брюки и синюю рубашку с засученными рукавами.
— Папа, когда мы отсюда уедем?
— Почему это? — спрашивает он, хотя и понимает почему. — Тебе здесь не нравится? Посмотри, у тебя есть своя комната, школа рядом.
— В пяти километрах! — уточняет Зефира.
— Есть автобус. И я тебя вожу на машине.
Зефира нюхает кусочек мыла, закрывает глаза.
— Сейчас я в сиреневом саду…
Стамен, склонив свой большой нос к ее ладошкам, говорит, что, кажется, пахнет лимоном.
— Нет, — смеется Зефира, — вот лимонное… А это?
И снова ему кажется, пахнет лимоном. Но он отвечает, что запах теперь вроде какой-то лесной.
— Пап, ну когда мы уедем отсюда?
— Что тебе не нравится? — устало спрашивает Стамен.
— Очень шумно… Разве ты не слышишь? Даже ночью.
Стамен напрягает слух — нет, слишком даже тихо. Стройка гудит вокруг нормально: погромыхивают и шуршат шинами мощные самосвалы, но по сравнению с колокольными звонами в его цехе… Они не смолкают, эти колокола, бьют и бьют, точно их раскачивает страшный какой-то ветер.
— Здесь тихо! — говорит он уверенно.
Зефира поднимает голову, прислушивается, чуть приоткрыв рот. Кусочки мыла в ее ладонях — Стамен купил их у одного моряка, — они из Марселя. Девочка складывает кусочки в коробку, застланную лиловым сатином и потому похожую на церковный реквизит…
— Где ты хочешь жить? — повторяет он будто бы спокойно, а на самом деле — с ужасом от пришедшей вдруг мысли, что какой-то слух, быть может, какая-то сплетня, которая просочится и через замочную скважину… И девочка разлюбит их — внезапно, как обычно и обрушивается несчастье.
— Недалеко от моря. Пускай шумит под окном, — продолжает Зефира.
«Неужто эти бездельники сделали ее на морском берегу?»
Он заглянул с тревогой в голубые детские глаза. Взгляд их был устремлен в окно — в их сухопутное окно… Отдаленный грохот стройки по воскресеньям был глуше, чем в будни. В небе плыли белые, как хлопчатобумажная перкаль, прозрачные перья облаков. Переведя взгляд на отца, что-то поняв в его настроении, Зефира добродушно сказала:
— Как хочешь, пап, можно и здесь жить. А сейчас давай махнем в город…
Они пьют лимонад, едят мороженое, и Стамен дергает девочку за рукав: хватит, дескать, так и горло заболит. И говорит разные вещи, чтобы рассмешить девочку. Вдруг она поздоровалась с парнишкой, который, будто не видя их, проходит мимо столика. Не красавец, но пушок под носом уже появился и голос почти мужской.
— Как дела, Йори?
— Средней паршивости.
— И у меня… Чао.
— Чао!
Стамен ковыряет ложкой мороженое. Потом заказывает себе сто граммов мастики.
— Сидим за одной партой с этим Сашей…
Он оборачивается и смотрит на мальчика, который со спины кажется настоящим мужчиной.
— Почему он назвал тебя Йори?
— Просто так. — Она улыбается, не желая делиться тайной. — Я Йори, а он Прасчо. Ты же знаешь ту книгу…
Он не помнит никакой той книги. Пальцы его шарят по столу, хватают пробку от бутылки, рвут на части, словно она бумажная. Зефира смотрит на его пальцы, и он сметает кусочки пробки со стола.
Примерно три-четыре месяца назад, перед обедом (в пыли горячего цеха еле можно было дышать, но железо требует от человека особого упорства), кто-то позвал Стамена к выходу. Мужчина и женщина, совсем молодые. Мужчина в рубашке из синего шелкового трикотажа, через плечо на ремне — сумка из мягкой кожи.
— Здравствуй, бай Стамен, — сказал он по-свойски, оглядывая закопченное лицо рабочего и шею в глубоких, пропитанных потом складках.
Стамен, почуяв ловушку, нахмурился. Этот тип уж наверняка в ответ на отшлифованную свою сердечность захочет получить его доверие — сокровенное, как материнское молоко.
— Здравствуй, — пробормотал Стамен, мрачнея все больше.
Женщина — неопределенного возраста, бесплотная, с широкой улыбкой скелета. Голодные глаза. «Недоедает, — подумал Стамен. — Вот уж мода…» Женщина легко ступила на груду слежавшихся камней, которую давно надо было бы убрать, и несколько раз щелкнула дорогим фотоаппаратом.
— Поговорим? — Молодой человек достал пачку сигарет с золотой маркой.
Стамен сунул пальцы в верхний карман, вытащил свою мятую грязную пачку.
— Кашляю от импортных, — пояснил он.
В тихом тенистом уголке — несколько старых деревьев, чудом уцелевших. Здесь есть чешма и два стола. Во время обеда любители играют здесь в беллот, но сейчас вокруг ни души. Выложив на стол микроскопических размеров магнитофон, юноша делает пробу: «Я — Спартак, я — Спартак», будто на военных учениях. Улыбается сладко, лицо белое, глаза круглые, темные, ласковые, волосы расчесаны на пробор. Зефире бы такой тип понравился — похож на артистов с ее открыток. Нахмурив брови, Стамен ждет вопросов. Курит, смотрит на стройку, узкие неровные полосы которой замыкаются, как звенья цепи, где-то далеко по сторонам.
— Расскажи немного о себе, — просит молодой человек, а женщина щелкает фотоаппаратом еще несколько раз. Даже когда она садится, вытянув ноги и скрестив руки, она все равно начеку. Как нанятая свидетельница.
— О своем прошлом, бай Стамен. Поучительно для молодежи…
Бай Стамен презрительно усмехнулся: тех, кому нужно поучение, ведь не заставишь его прочесть… Что ж, он расскажет, как с малолетства, с тринадцати лет, столкнулся с железом, оно хоть и строптивое, но по-своему предано человеку. И зависит от мастера: сумеет тот понять и полюбить его, познать его магию — дело будет. Поверье есть, что руда — это останки людей, изгнанных своими мачехами, но собрать их в одно целое, да в горячий цех, дав в руки крепкой бригаде, — обретет руда вторую жизнь, полноценную, полезную. А если мастер ничего не стоит, то явятся мачехины дети второй раз в этот мир искалеченными, еще более униженными, чем прежде…
— Расскажите нам что-нибудь о своем детстве, — просит гость.
— Детство? — спрашивает Стамен Юруков.
И идет пешком по жесткой каменистой почве, слышит звон в сельской кузнице, видит руки своего отца, преданные железу и огрубевшие настолько, что уже не похожи на человеческие… Запах кислоты, ядовитый дух примитивного огнища, хриплые вздохи мехов, журчанье воды, охлаждающей с мученическим покорством грубые куски металла, которые несут на себе следы огня и тяжесть молота…
Стамен проглатывает все это, как шершавый ком, кадык его прыгает. И говорит сухо: дескать, помогал отцу в кузнице, потом продавал садовые инструменты на базаре. С тех пор научился отличать людей разумных от неудачников, добряков от профессиональных мошенников. И осталось это умение до сего дня — поэтому так трудно подбирать людей в бригаду.
— Много даю и многого хочу в ответ. Народ разный, — добавляет он и задумывается.
— Расскажи немного о бригаде.
— Что?
— Тебе лучше знать…
Молодой человек обменивается взглядом со «свидетельницей», барабанит пальцами по суковатому столу. Недоволен. Еще того хуже — разочарован. Ему дают целых три колонки в газете, как и полагается для передовика стройки, а он едва сможет набрать три страницы, включая описание окружающего пейзажа.
