Петр Замойский - Повести
— Долю? — зачем‑то переспросил я, а потом, горько усмехнувшись, заорал: — Лопайте мою долю сами, жрите ее!
— Не возьмешь? — прищурившись, спросил Филька.
— Убирайтесь! — взмахнул я кнутом.
Тогда Филька радостно взвизгнул и, отбегая в сторону, закричал:
— А мы твою долю пополам с Васькой разделим.
Наше общество вело коров на молебен к церкви.
Шли коровы неохотно, упирались, останавливались, рвались из рук, а некоторые, едва сбросившие с рогов веревку, сразу же поворачивали и бежали домой; другие бросались в самую гущу стада, бодались, сшибали с ног людей, слабых коров, подбегали к ограде, чесали бока о каменные столбы.
И все они до единой, до самой плохонькой, старой и худощавой, на разные голоса, как неумело подобранный хор, безостановочно ревели. Некоторые ревели с таким отчаянием и тоской, будто в самом деле настал их смертный час, иные ревели отрывисто и броско, словно лаяли, третьи начинали рев сиплым мычанием, глубоко вздохнув, а потом захлебываясь, принимались реветь все выше и выше, и казалось, не будет конца этому страшному реву. Разноголосо и густо вис в утреннем воздухе, заглушая звон колоколов и эхом отдаваясь по селу, этот безумный рев, и было в нем что‑то тревожное и в то же время пьянящее.
Заполнили коровы всю луговину, останавливались теперь с ними мужики и бабы на дороге, у мазанок, у пожарного сарая, а некоторые, особенно со стельными или старыми, еле передвигавшими ноги, останавливались просто на улице.
Мы бегаем с Ванькой и третьим подпаском, Данилкой, подгоняем тех коров, которые упираются, не идут в стадо.
Дяде Федору многие коровы уже знакомы с прошлого лета. Ходит он по стаду и говорит не с хозяином, а с коровами. Это у них, у коров, он спрашивает: телилась ли она, матушка, какой удой, не болела ли чем зимой, пускали ли ее в избу или месили в теплом хлеву месиво с горячей водой, и одна ли была в хлеву или с лошадью, и лягала ли ее лошадь и приводили ли к ней быка.
И коровы узнавали дядю Федора. Некоторые любимицы его, не битые им ни разу, радостно мычали, как бы отвечая ему; другие баловливые, битые им, отворачивались от него или, косо уставив на него рога, ревели.
Если хозяева приводили новых коров, он сейчас же справлялся: «Где купили? За сколько? Стельная или отелилась?»
Ко мне подходит мать. Лицо у нее тревожное. Ей, видимо, хочется о чем‑то заговорить со мной, но я не обращаю на нее внимания. Гляжу на свой кнут и замечаю, что от двенадцати ударов уже успели отхлопаться три недалеко друг от друга крепко связанных узла. А что будет до вечера? Да я расхлопаю кнут до самой репицы, и мне не успеть его навивать куделью.
«Нет, надо навить конец кнута волосами, — думаю я, — а волоса, как сказал Ванька, можно надергать из коровьих хвостов».
Мать стоит рядом и все смотрит на меня. Я искоса взглядываю на нее и вижу, что лицо ее сухо и морщинисто, а под глазами глубокие синие полосы. Мне становится жаль ее, но я все‑таки сердито спрашиваю:
— Зачем пришла?
Украдкой оглянувшись, как бы кого‑то боясь, она таинственно шепчет:
— Лепешку‑то ребята отдали тебе?
— Отдали, — соврал я.
— Съел?
— Съел. Лепешек нам нынче много надают.
Еще что‑то хотела она спросить, но подошел дядя Федор и, поздоровавшись с матерью, указал мне дубинкой на мазанки:
— Иди‑ка, Петя, пособи подогнать. Видишь, измучилась там чья‑то девчонка.
Я бросился в ту сторону, где «мучилась» девчонка, но, не добегая, сразу остановился и остолбенел. Почувствовал, что лапти мои словно приросли к земле, ноги налились свинцом, самого бросило в озноб, а потом в жар. Запылали мои щеки, а сердце так сильно заходило в груди, что сперло дыхание и помутнело в глазах… С коровой билась Настя. Как я не хотел встретить ее в это утро! Да и она, увидав меня, тоже покраснела, боком отошла от коровы и выронила прут. Корова, видя, что около нее никого нет, быстро повернулась и, пригнув голову, бросилась было бежать домой. Но тут уже я опомнился, забежал корове наперерез и перед самой ее мордой так сильно и злобно захлопал кнутом, что сразу отлетело еще два узла. Корова нехотя повернула обратно и поплелась к церкви. Я не видел, шла ли сзади Настя, но я не мог, у меня не хватало сил обернуться и хоть мельком поглядеть на нее. Только чувствовал, врезалось мне в сердце, что теперь она стала еще дальше от меня и что я не только нищий, но вот и пастух. А кому нужен пастух? И кто будет невестой пастуха?
Мне хотелось сорвать злобу на их корове, хотелось ударить ее, да так, чтобы ома перегнулась, но как только я взмахнул кнутом, мне казалось, чТо я ударю не по корове, а по Насте и будто больно не этой баловливой и противной Пеструхе, а самому чернобровому сокровищу, озорной и веселой Насте, с которой мы уже два года неразлучны в училище и на улице…
Начался молебен. У колодца поставили стол, на стол положили евангелие, кропило, крест и еще что‑то, блестевшее на солнце, поставили большое зеленое блюдо с водой. Под звон колоколов бабы и мужики вынесли из церкви хоругви и иконы.
Ни слов священника и дьякона, ни пения хора, ни чтения евангелия не было слышно. Все покрывал глубокий, утробный и безостановочный рев. При виде икон и хоругвей, золоченых риз коровы заревели еще сильнее. Особенно надсаждался могучим ревом бык Агай. Он стоял недалеко от стола, за которым шел молебен, и так разливался, безостановочно и громогласно, так выворачивал свой рев из самого нутра, что священник несколько раз тревожно посмотрел в его сторону, а псаломщик качал головой и, видимо, завидовал — потому что у быка, а не у него такой здоровущий бас.
Кончился молебен быстро. Причту надо отслужить еще три молебна у остальных обществ. Священник взял кропило, макнул его в блюдо, куда до этого три раза окунал крест, и начал кропить направо и налево стоящих у стола людей. Потом махнул на стадо. Псаломщик крикнул: «Давай, подводи!» И мимо стола гуськом стали проводить коров. Первой провели высокую седую корову самого священника и еще трех его коров, затем — двух коров дьякона. Каждому хозяину хотелось, чтобы святая вода попала на его корову, а поэтому старались подводить скот поближе к священнику, тянули за веревки, но коровы рвались, мотали головами, некоторые срывались и убегали.
После коров к священнику подошли мы. Первым — дядя Федор. Покропив его лысину, священник что‑то шепнул ему. Дядя Федор поцеловал его руку, принял от него что‑то и, кивнув, не оглядываясь на нас, быстро побежал за коровами. Покропив и меня с Ванькой, священник также сунул нам свою руку для «лобызания» и коротко наказал:
— Помните, господь говорил: «Блажен, иже и скоты милует».
— Спасибо, — второпях ответил ему Ванька.
По дороге бабы выносили нам лепешки, яйца, пироги с капустой, и каждая просила: «Приглядывай за нашей‑то».
Ругаясь, подошел к нам дядя Федор.
— Ты что? — спросил его Ванька.
— Да как же: «Береги, слышь, моих коров. Запускай на хорошие корма», а сам, долгогривый, всего четвертак сунул. Небось с обчества‑то пятерку содрал, да с тех обчеств по пятерке, а пастуху четвертак.
4
Рев, крики, ругань, топот, удары плетей — все слилось в общий гул. Кого в стаде больше — людей или скота? Иные ведут коров на веревках, другие гонят всей семьей, третьи просто идут. Пестрое полчище широко движется на просохший берег Варюшииа оврага.
Мы с Ванькой подгоняем сзади. Коровы, спущен-, ные с привязи, мечутся, озоруют, бодаются, а некоторые, задрав хвосты, удирают обратно. То и дело приходится бегать за ними. Зло берет, когда не удается догнать. Я шепотом ругаюсь, мне самому страшно от моей матерщины, хочется закинуть кнут, дубинку и бежать, куда глаза глядят. Но в такие минуты, как нарочно, подходят бабы, дают лепешки, яйца, куски пирога с капустой. Уже некуда класть, и я наспех сую за пазуху. Чувствую, как тяжело мне не только бегать, но и ходить. При погоне за коровами у меня из‑за пазухи и из карманов валятся лепешки, яйца, падают в грязь. Ванька, бегает не меньше моего. Лицо у него злое, но когда сходимся вместе, он улыбается, ободряет меня.
— Ты много не бегай. Черт с ними. Это первый день. Еще два дня — и привыкнут.
Дядя Федор — впереди стада. Он идет там с мужиками. Он не бегает за коровами. Лишь изредка слышится его окрик: «Ку–д-да!»
Наконец передние коровы остановились у Варюшина оврага. Мы подгоняем отстающих. Нам помогают мальчишки, девчонки. Вот и последние коровы подошли. Почти со всех сняли веревки. Кто напоследок хлестнул свою, кто погладил. Люди вышли из стада. Они поодаль, в кучках, разговаривают. Некоторые, зная смирный характер своей коровы, отправились домой. Но рев не прекращается. Что‑то мрачное слышится в нем. И этот ветер, холодный, резкий, казалось, иглами стреляет в глаза. Запахи оттаявшей земли, навоза, перегнившей травы на луговине. Весенняя сырость…
