Изабелла Худолей - В вокзальной суете
Ох, как умел он меня зацепить, как знал мои болевые точки! Спустя много лет беспокойная судьба нейрохирурга занесла меня как‑то зимой, в самый что ни на есть мертвый сезон в курортный городок. Прилетела я туда по санавиации. А дела повернулись так, что два предвечерних часа, пока меня не определили на постой, оказались свободными. И я пошла погулять по заснеженному приморскому городу. Надо сказать, что прогулки как таковые всю мою жизнь были почти невозможной роскошью. Мне всегда не хватало времени. Созерцать сидя, неспешно подумать, подышать чистым морским воздухом — как бы не так! А тут такая возможность. Сказать откровенно, у меня
были основания желать такой прогулки. Хотелось походить по заповедным местам, повспоминать события позапрошлого жаркого лета. Боже мой, зачем я это сделала! Я пришла через два часа совершенно больным человеком с кровоточащей душой. Мое счастье, что определили меня на постой не в казенный дом, а в семью хороших людей, немного мне знакомых, что слегка развеяло это наваждение…
Я написала этот кусок моей повести, а ночью почти воочию, как на акварели, представила ту мою прогулку. Так родилось стихотворение «Мертвый сезон»:
Сюда занесло меня чье‑то горе.Зима на курорте. Мертвый сезон.Свинцовое небо. Свинцовое море.Смешан со снегом зеленый газон.Сосны в снегу на Приморском бульваре,а возле них одинокий мой следи тишина… Как огромный аквариумкто‑то разбил и рыбок в нем нет.Не потому мне здесь так тоскливо,что нет ни людей, ни звуков их даже.Мой след вода торопливо на пляжесмывает, смывает… Прекрасное дивоюжных ночей с их кромешною тьмой!Не повторяется жаркое лето.Оно остается в памяти где‑то.Переживет его кто‑то другой.
И вот он мне пишет, что видел мой дом в станице, ходил по улицам, где он обычно провожал меня со школьных вечеров, был в парке, сидел на нашей скамейке. И потом: «Бэла, может быть хоть сейчас не будем дурнями? Не достаточно ли с нас этих пяти лет кутерьмы? Зачем же нам самим живьем хоронить счастье наше, когда оно выстрадано, когда оно совсем близко. Ведь потом, после не найдешь ни с- ых, ни б — ых, теперь уже мы сами за все в ответе».
Мне стало страшно. Он‑таки уловил кризисность моей нынешней ситуации по каким‑то только ему ведомым признакам.
Уловил, как я ни старалась скрыть это. И получилось, что я зря его обнадежила.
«Ты тщетно пытаешься убедить меня: «Не понял ты последнего письма». Может быть, не поняты частности, но смысл, душу его я понял». Господи, разве можно жить с таким человеком, который читает тебя, как раскрытую книгу! «Я сохранила спокойствие», — написала я тогда ему. Какое там к черту спокойствие! Всем все понятно — я сказала свое «нет». Не так вот категорично, как говорю теперь, но я прощалась с мыслью, надеждой на то, что мы будем вместе. Делала я это не под чьим- либо влиянием. Он правильно понял обстановку: я никого не оповещала о своих проблемах, свою судьбу я делала сама, принимая такие серьезные решения.
«Что тебе помешало сделать этот решительный шаг? «Кто?»
— я не говорю. Таковые, может, еще просто не посвящены в эту историю. Мешать тебе некому было. Значит, ты, одна ты здесь. Правда же?
Мне кажется, в наше время стоит жить попроще и мыслить попроще. С тобою человек, которого ты не любишь, но ты сама сжигаешь мосты к тому, с кем вместе построены они, которого ты любишь и который готов для тебя на все».
И еще он пророчествует: «Пройдут годы, многое перекрасится, а то и совсем постареет, и вот только тогда ты поймешь, что в октябре 1958 года ты совершила уже никогда непоправимый грех. Я не пророчествую, я знаю, что будет все именно так». На дворе девяносто четвертый, а мне скоро пятьдесят семь. Как на духу, я не лгу и не кокетничаю. Последние годы я научилась прислушиваться к себе и не совершать ничего вопреки своему внутреннему голосу. Слышала я его и раньше, но часто игнорировала это свое внутреннее ощущение. Много лет назад я приняла решение оставить своего мужа, отца моей семилетней дочери. Тяжелое решение, но в полном согласии с собой. И вот теперь, спустя 36 лет после того октября, я уверена, что поступила правильно. Я кожей почувствовала, что наш брак, если бы он состоялся, не был бы ни продолжительным, ни счастливым. Мы были слишком похожи друг на друга.
Тут бы, по логике вещей, и завершиться этому периоду наших отношений. Но, как отдаленный раскат грома той бес
плодной осенней грозы, письмо от 26 ноября из Сталинграда, где выпало ему служить вместо ожидаемого Ростова — на — Дону. И опять места, «где обитал мой дух»: набережная, сквер у памятника (или могилы) Рубену Ибаррури.
«Китайцы говорят, что паршивой собаке хвост рубят до головы. Стоит ли нам заходить так далеко?» Не знаю, как там насчет китайской собаки, а вот у нас опять, опять все пошло по кругу. «Может быть, это прозвучит старомодно, но я тебе еще раз скажу, что не было и не будет у меня никого, кроме тебя. Я могу жениться, смогу убедить делом и словом свою будущую супругу в том, что люблю ее, но всегда и везде я буду стремиться только к тебе».
На новом витке наших отношений из его же писем очевидно, что он пьет. Господа офицеры никогда не считали это пороком, но тогда они пили, главным образом, шампанское, а не водку. Эта страсть его тревожит, иногда он противен сам себе. Он обещает себе бросить и все впустую. Но он хочет выкарабкаться.
«… 25 мая, через 12 дней я встречу Майку. Наверное, она станет моей женой. А после этого последние силы покинут меня и будет потеряна надежда выкарабкаться. Она — очень добрая, порядочная и красивая. Но нет в ней ничего из того, за что я любил и люблю тебя.
И ты скоро выйдешь замуж за нелюбимого человека. И он будет верить в твою любовь, а ее никогда не было и не будет. Уж я это знаю. Очень хорошо знаю.
Так погибают люди. Почему же мир устроен так печально, почему на этой проклятой Богом земле так мало правды? Почему мы убегаем, оглядываясь и сожалея, от большой своей, настоящей любви?»
Уже в другом письме, позже, комментируя эту же ситуацию, он напишет: «Мы плохо с тобой кончим, Белла. Тебя совершенно не трогает, за кого ты выйдешь замуж. «А чего, собственно, ждать?!» Я иду по этому же пути. Бог всевидящ. Он не простит нам этого греха».
Была у него такая «милая» черта — он говорил мне то, чего я сама себе сказать не решалась. Недавно мне попалась на глаза моя свадебная фотография. Немногим больше года отделяет ее от того письма. Тогда не было таких фотоэпопей, как на современ
ных свадьбах. Было несколько любительских снимков, что сделаны сокурсником, когда ребята втроем зашли за мной, и мы все вместе пошли в ЗАГС, что был в четырех кв&рталах от моего дома. На тех фотографиях я улыбаюсь. А вот когда после регистрации, опять же пешочком, мы зашли в фотоателье — лица у нас с мужем такие грустные, в глазах такая вселенская тоска, что никак не верится в будущее семейное счастье. А его и не было. Анатолий оказался прав.
А его‑то, его‑то как жизнь крутила! «Смешно и наивно в нынешней моей жизни и в душе моей искать какую- то логику. Я бы и слово это запамятовал, если бы не экзамен в университете. Вряд ли вот я его сдам…» Этот последний штрих был для меня самым выразительным отражением его неприкаянности и разброда. Экзамены он всегда сдавал и почти всегда на отлично. Значит, действительно плохо ему было тогда.
И еще в этом письме прозвучало и отдалось эхом на три с лишним десятка лет: «Наша переписка — мое ценнейшее достояние, и оно неприкосновенно. У человека всегда должно быть что- то свое, только его». Дай‑то Бог, чтобы так оно и было, и ничей недобрый глаз не коснулся моего сокровенного. Насколько я знаю, мои письма к нему хранились у его мамы, которой вот уже полтора года нет на этом свете. Его мама ко мне хорошо относилась. А после ее смерти? Так ли это важно теперь…
Я начала эту главу строками из песни не случайно. В сравнении с первой главой, особенно романтически окрашенной при взгляде на события с такого далекого расстояния, на которое сейчас отнесла нас жизнь, в следующей больше прозы. Но все- таки песня, музыка, поэзия во всей этой истории занимают очень большое место. Возможно, потому, в первую очередь, что все это составляло большой кусок жизни каждого из нас. Как уже я писала, образование, самообразование были его абсолютно органичной потребностью. Голос его претерпел известные физиологические метаморфозы и стал красивым сочным лирико — драматическим баритоном. Судьба его швыряла по стране, но все больше в местах цивилизованных. И в Калининграде, и в Сталинграде, и в Ростове — на — Дону, и в Москве у него находились учителя, что профессионально работали с ним, с его голосом, формировали его вкус, открывали ему сокровища классики.
Он с упоением пишет мне о том, как он работает над «Эпиталамой» Рубинштейна, а потом цитирует рецензию на ее исполнение на смотре. «Ярким примером вдумчивого, серьезного отношения к большому настоящему искусству явились выступления на смотре лейтенанта К., исполнившего с большим чувством на профессиональном уровне труднейшее произведение оперной классики — «Эпиталаму» (арию Виндекса из оперы «Нерон») Рубинштейна и романс Каскара из оперы Леонковалло «Заза». («Краснове Знамя», 24 февраля 1959 г.)
