Светлана Замлелова - Посадские сказки
— Которые? — порывисто спросил Вонлярлярский.
— Во-он! На телеге стоят, — неторопливо повторил слуга, подходя к окну и стуча по полу своей деревяшкой.
— Это сундуки?!
— Они самые! Как привезли, так и стоят…
— Это очень странно, — заметил Вонлярлярский.
И, отвернувшись от окна, сказал:
— Не надо нести сюда. Мы сами спустимся вниз и посмотрим.
— Кто желает, разумеется, — добавил он, покосившись на отца настоятеля, не покинувшего своего места за столом и с невозмутимым видом наблюдавшим за происходящим в комнате.
Кроме монашествующих, пожелали спуститься все. Сундуки сняли с телеги, и одноногий слуга стал пробовать ключ. Гости бургомистра Вонлярлярского, расположившиеся полукругом на безопасном от сундуков расстоянии, молчали. Выражение на лицах было таким, какое бывает у детей в Рождественский сочельник — все ожидали чуда и немного чего-то боялись. Один сундук слуга не смог отпереть. Но в замке другого сундука ключ вдруг легко повернулся, замок щёлкнул, и слуга отбросил крышку.
В это самое время в не по размеру длинном сером подряснике, с намотанной на голове не то женской шалью, не то скатертью с кистями, из сундука выскочил некто, метнулся в сторону и бросился наутёк. Поднялся визг, дамы кинулись к своим мужьям, а бургомистерша Вонлярлярская даже попыталась упасть в обморок. Но вспомнив о том, что она на улице, и что если муж велит отнести её в дом, она пропустит самое интересное, бургомистерша опомнилась и, ахнув, только сказала, что «со страху едва чувств не лишилась». На что бургомистр Вонлярлярский заметил:
— Э нет! Других псов мы так просто не выпустим!
И обращаясь к одноногому слуге, прибавил:
— Поищи-ка там, в сундуке, другой ключ.
Ключ отыскался быстро, и слуга тут же отпер следующий сундук.
Действо, развернувшееся перед домом бургомистра, не осталось незамеченным, и к расписным сундукам, украсившим серую от пыли улицу, потянулись отовсюду любопытные.
Второго «пса», по настоянию бургомистра Вонлярлярского, да, думается, и по искреннему желанию собравшейся вокруг публики, решено было схватить непременно. Зачем, однако, нужно было хватать и что потом с «псом» делать дальше, никто толком не знал. Допросить ли, судить, отпустить ли на все четыре стороны — об этом не думали. Кто-то хотел схватить, а кто-то — узнать и рассказать тем, кто ещё не знал.
Но второй сундук принёс новое разочарование. С опаской, но всё же, прежде чем открыть, несколько мужчин встали поближе. Одноногий слуга, кряхтя, откинул крышку, но каково же было общее замешательство, когда поднялась со дна сундука фигура в чёрном саване и в чёрном же куколе и погрозила всем пальцем воздетой кверху руки.
Бургомистерша Вонлярлярская упала-таки в обморок, а бургомистерша Полсноп, опешившая сперва, едва опомнившись, ущипнула мужа и зашипела что-то о том, до чего способны довести бабьи россказни и всякое чаромутие.
Страшась адских мук, и Христина, должно быть, прикупила у странниц на Монастырской площади чёрный саван. Богдан Македонович, оставшись в сундуке «як Адам» и не довольствуясь пенюаром, попытался натянуть на себя первое, что попалось ему под руку. Этим первым оказался сюртук купца Моисеева. Попович облачился, было, в сюртук и ощупью стал подыскивать брюки, как вдруг вытащил из-под себя нечто чёрное и безразмерное. Наверное, попович оказался одним из немногих, кто ещё при жизни смог оценить чудесную силу чёрных саванов. Саван скрыл от сторонних глаз не только Богдана Македоновича, но и сюртук Фрола Савельевича, с которым попович отчего-то не захотел расставаться. Когда же открыли сундук, Богдан Македонович, дабы не выдать себя слишком приметной речью, все публичные объяснения свёл к подъятию перста. После чего, пользуясь всеобщим замешательством, преспокойно покинул место своего заточения и укатил на извозчике в неизвестном направлении.
Извозчик уверял потом, что странный седок, по прибытии на Дворянскую улицу, сказал ему что-то о море, после чего скрылся за воротами соседнего с отца Македона дома. Пока же несчастный возница предавался размышлениям о связи между морской стихией и двугривенным, который он недополучил, Богдан Македонович, впервые в истории посада оплативший проезд изречением из латыни, перемахнул через разделявшую сады ограду и направился прямо к отчему дому. На пороге он столкнулся с маменькой, которая пришла в ужас от чёрного савана. На вопрос родительницы, что это на нём надето, Богдан Македонович, обсасывавший какую-то травинку, отвечал небрежно:
— Та!.. Це ж от адских мук!..
Между тем на Вознесенской улице готовились к открытию третьего сундука. Бургомистр Вонлярлярский поглядывал искоса на бургомистра Полснопа, про себя опасаясь, как бы в последнем сундуке не оказалось мёртвого тела. Именно поэтому Вонлярлярский помалкивал и уже не призывал схватить непременно третьего «пса». Бургомистру очень хотелось завершить эту историю с сундуками и вернуться к неоконченному обеду.
Крышку откинули, все замерли, ожидая, что вот сейчас из сундука снова выскочит некто и напустит страху. Но никто не выскочил. «Ну так и есть — мёртвое тело», — подумал, отирая лоб, Вонлярлярский и почувствовал, как сердце поползло куда-то вниз, должно быть, к коленям. «Так и есть — мёртвое тело», — подумала бургомистерша Вонлярлярская, следя глазами за супругом, который подойдя совсем близко, заглянул в сундук.
— Да ведь это ж Фрол Савельич! — вдруг воскликнул он, не понятно, чему радуясь. — Моисеев, купец!
Сообщение это развеяло морок. Все взыграли духом и, только что не поздравляя друг друга, бросились к сундуку.
В сундуке, и в самом деле, лежал на боку купец Моисеев. Впечатление, однако, производил он тягостное, и был точно не в себе. Он дрожал, бормотал неясное и, казалось, никого не узнавал. Из одежды на нём было только исподнее.
Купцу помогли выбраться из сундука и, в сопровождении тягостного молчания, повели, не сговариваясь и не обсуждая, в бургомистерский дом. А бургомистерша Полсноп набросила ему зачем-то на плечи свой полушалок.
Пока вели купца в дом, он бормотал что-то неясное о любви и вероломстве, о грехах человеческих вообще и о неблагодарности в частности. И несколько раз прозвучали отчётливо среди неясного этого бормотания слова «сладчайший миг» и «царица грёз». При этом все умудрились понять, что «сладчайший миг» так и не наступил, а «царица грёз» покинула купца навсегда.
Вид Фрола Савельича растрогал всех окончательно. Не только никто не задавался вопросом, как купец, да ещё в таком эксцентрическом костюме попал в сундук, да и о сундуках-то вовсе позабыли. И только когда подали десерт, появился вдруг одноногий слуга, вопрошая у бургомистра Вонлярлярского: «Чего прикажете с сундуками делать? Отсылать Хохтевым назад или себе оставим?», все молча переглянулись, а бургомистр коротко сказал:
— Отсылай.
Фрола Савельевича Моисеева, предварительно одев, тоже отослали обратно, а именно — домой, где он и пролежал ещё две недели в горячке и расслаблении под надзором супруги.
Придя же в себя, но по слабости находясь ещё в постели, купец задумал, было, уехать или — попросту — бежать из города. Но поправившись окончательно, переменил решение, предпочтя бегству иное.
Появившись после болезни в городе, купец Моисеев приобрёл вид ещё более независимый, чем прежде. Встречаясь же с бургомистрами, Христиной или Досифеем Тимофеевичем, он не только не отводил глаз, но, напротив, смотрел на собеседников так, что им самим делалось отчего-то неловко и хотелось бежать.
По городу, однако, поползли нелепые слухи. И кто знает, что говорили странницы на Трубной площади. К тому же времени, как воротился домой Досифей Тимофеевич, историю эту не то, чтобы забыли в городе, но изрядно перетолковали. И — странное дело! — передаваемая из уст в уста и обросшая подробностями, она, в конце концов, обернулась совершенным правдоподобием!
Может быть, Христина проговорилась кому-то, а может… Впрочем, это совершенно неважно. Тем более что одновременно в городе произошла другая история, куда как более фантастическая и невозможная, ставшая впоследствии известной, как — >
Сказка о мёртвом теле
Каково шумно в ярмарочный день на Монастырской площади! Гул стоит невообразимый. Площадь, в обычный день занимающая лишь вершину холма, на котором стоит и монастырь, на ярмарку словно выходит из берегов. Спускается к подолу и мимо Пятницкой церкви вытекает на площадь перед странноприимным домом, где высится над уткнувшимися в свои пехтери и ясли лошадьми аркада хомутов. И кажется, будто лавки и балаганы на холме, шалаши на подоле, телеги и лошади на нижней, Пятницкой, площади — всё это единый мир, ни в ком более не нуждающийся, ни с кем не сообщающийся и живущий по своим особенным весёлым законам. Оттого-то, разделившись на голоса, ярмарка никогда не молчит. И в общем хоре можно различить увлечённые споры торгующихся, заунывные стоны зазывал, нагоняющих на самих себя сон, и дерзкие возгласы, вырывающиеся из пивных балаганов. Пёстрый ситец голосов тонет время от времени под муаром колокольного звона. А то заиграют часы на колокольне, и точно парча драгоценная разовьётся, расстелится над площадью.
