Антанас Шкема - Солнечные дни
«в. п.
Здесь покоится вечным сном
Хорошая кошка Мурлыка
Похоронил ее Нукас Вилейкис
Аминь».
Кошка Мурлыка как раз в день рождения Мартинукаса родила в его постели двух мокрых и слепых котят, а сама сдохла. Мартинукасу грустно, ему жаль кошку, которую они привезли из Ростова. Он даже становился на колени и молился.
«…Господи, спаси душу доброй Мурлыки. Отпусти ей все грехи. Пускай попадет она в небесное царство. Котят отец утопил в кадке. Я в этом не виноват. Я так его просил, а он все равно бросил их в кадку…»
Мартинукас трижды бьет себя кулаком в грудь.
«…И посади ее, одесную, среди самых хороших кошек. Пускай поют псалмы и лакают молоко из мисочки. Это я понарошку, Господи, просто я так играю…»
Мартинукас продолжает с легкой усмешкой:
«…И воскреси ее котят из мертвых. И верни им зрение, которого у них не было. Пускай играют себе с Мурлыкой. Будьте же милосердны к Мурлыке и ее котятам, Отец Бог, Отец Сын и Отец Дух Святой. Аминь…»
Он поднимается с колен, целует крест, осеняет себя знамением и хочет повторить все сначала.
— Ну-у-укас! — зовет мать.
Мартинукас с явным неудовольствием разворачивается и шагает к дому. Мать сидит возле отворенного окна и шьет. Длинные ее пальцы проворно продевают сквозь материю иголку с ниткой, желтоватый ситец тихонько шелестит. Уже три месяца как они здесь, и мать опять спокойна. Она больше не произносит странных слов, она такая милая, глаза у нее добрые, она терпелива даже тогда, когда Мартинукас не может ей ответить урок по географии.
— Где ты был, Нукас? — материнская рука проводит по волосам сына.
— В саду, мама. Я похоронил Мурлыку, сделал крест и помолился за ее душу.
— Крест кошке? — мать улыбается, у нее белые зубы, и она прижмуривает свои раскосые глаза.
— Ты же говорила — Бог живет на небесах. После смерти ведь все добрые души попадают на небо, правда, мама? Я помолился за Мурлыку. У нее была добрая душа. Она не царапалась и не кусалась.
Мать уже откровенно смеется. Зубы у нее крупные, ровные, чистые. Мартинукасу даже хочется потрогать их пальцем.
— У кошек нет души.
— Почему?
— Потому что они… глупые.
— Значит, у глупых людей тоже нет души?
Теперь мать хохочет громко-громко. И вместе с нею заливается Мартинукас. Ему весело, он понимает, что сказал необычайно остроумную вещь. Поэтому в запале продолжает приставать к матери:
— Мама, но ведь у тебя… есть душа?
— А почему ты спрашиваешь?
— Отец иногда называет тебя глупой.
Нет, мать больше не смеется. Сомкнув рот, она отворачивается от сына, глядит в окно мимо него. Мартинукасу неловко.
— Мама, не сердись. Я не хотел…
Улыбка снова появляется на ее губах. Глаза черные, немигающие и очень печальные.
— Только у людей и есть душа, Нукас. Когда они умирают…
— Знаю, знаю. Попадают на небо, в чистилище, в ад.
— Да. Душа покидает тело и… Вон видишь, из трубы поднимается в небо белый дым?
— Вижу, мама.
— Совсем как этот дым, души медленно поднимаются ввысь. Выше, выше. В голубое небо. Там их встречает добрый Боженька, обнимает и ведет в вечные сады. Где всегда лето, долгое-долгое лето.
Голос матери становится все тише, она говорит почти шепотом.
— Только после смерти душа уносится ввысь. Вспомни звезды, Нукас. Они постоянно мерцают. Днем по небу плывут облака, светит солнце, и звезд совсем не видно. Звезды — это дверь в небо, Нукас. Туда входят все добрые души. Но только после смерти, только после смерти…
Последние слова мать произносит так тихо, беззвучно, что Мартинукас скорее читает их по губам матери. Тогда он подходит совсем близко, прижимается к материнской щеке и тоже тихо-тихо спрашивает:
— Мама… Значит, чтобы попасть на небо, надо умереть?
— Надо, Нукас.
— А когда умираешь, больно?
— Больно, Нукас. Зато потом…
— Я не хочу умирать, мама. Тот господин, за которого мы тогда спрятались, и те офицеры на фонарях, они так некрасиво умирали, мама.
Мать обеими руками обхватывает голову Нукаса.
— Ты странный ребенок, Нукас.
— Я не понимаю…
— Поймешь…
Она целует его в лоб, легонько отталкивает от себя. И снова, склонив голову, принимается за шитье. Губы ее беззвучно шевелятся. Кажется, будто она молится. Мартинукас уже не впервые видит мать с шевелящимися беззвучно губами. Это началось в Ростове, в комнате, после того, как обстреляли трамвай. Мартинукас выскальзывает за дверь.
На улице он сталкивается с Васькой, сыном школьного сторожа. Ваське уже десять лет, от красноармейцев он научился смачно сплевывать сквозь зубы. Васька стоит, широко расставив ноги, и пытается попасть плевком в щель между досками забора. Он коричневый, как эта глинистая земля, на которой стоит сейчас Васька, крепыш с колючими черными глазами.
— Давай, попробуй и ты. Чертовски трудно, — говорит он.
Мартинукас делает попытку, слюна повисает на подбородке.
— Правда, трудно.
— Ха-ха-ха, — заливается тот, — хи-и-и, — насмеявшись вдоволь, Васька достает из кармана штанов пустой патрон.
— Видишь?
— Вижу.
— Можно пальнуть.
— Винтовки ведь нет, да и он пустой.
— Ты что?! Гляди!
Васька кладет патрон на крыльцо.
— Тут есть пистон. Сейчас возьму камень, и будет пиф!
Он с трудом поднимает с земли огромный булыжник и ударяет им по патрону. Не поймешь толком, то ли патрон бабахает, то ли камень с грохотом обрушивается на крыльцо, зато Васька доволен.
— Ха-ха-ха…хи-и-и… Здорово пальнул. — Потом предлагает. — Пошли во двор. Оглядим, чем занимается Красная Армия.
— Мама не велит. Лучше в саду поиграем.
— А во что играть станем? В маму и папу? — опять заходится от смеха Васька.
— Ты будешь злой великан, а я — королевич. Будем биться с тобой на мечах, и я тебя одолею.
— Не-е-е… Лучше давай ты будешь кулак Лысенко. Я стану жечь твои подошвы. Так, понарошку. Тебе будет очень больно, и ты подохнешь. Идет?
— Идет. А потом я попаду на небо.
— На небо? За каким чертом?
Васька морщит нос, это означает, что он в раздумьи.
— Мама мне говорила… Понимаешь… Вон гляди — дым в небо поднимается.
— Ага.
— После смерти добрые души точно так же поднимаются ввысь, к Господу. Ты меня замучаешь, а душа у меня будет чистой. Понимаешь? Я буду мученик. А на небе меня встретит сам Господь Бог. Все добрые души Бог сам выходит встречать. Понимаешь? Нет?
В Васькиных глазах вспыхивает огонек, парнишка хитро прищуривается. Он разворачивается и идет к высокому буку. К дереву как раз прислонена лестница. Васька машет Мартинукасу, подзывает его поближе. Мальчик подходит и видит окаменевшее лицо дворового приятеля с вытаращенными глазами. Васька открывает рот, голос у него дрожит и какой-то сиплый:
— По этой лестнице я до самого Бога долез.
— Ты?!
— Добрался до последней перекладины и сказал: «Боже, мой Боже, прошу тебя, покажись!» После этого я подпрыгнул вверх и… поднялся на небо.
— Врешь!
— Молчи, дурень. Видишь, до сих пор дрожу. А если не веришь — я и рассказывать не стану.
Васька еще крепче вцепляется в лестницу и дрожит всем телом, вместе с ним трясется и приставная лестница, ударяясь о ствол бука. Мартинукаса охватывает ужас.
— Рассказывай, рассказывай! А он с бородой?
Но Васька словно не слышит Мартинукаса. Он по-прежнему таращит глаза, прикусив верхнюю губу.
— А Бог с бородой?
— Нет. Он молодой и красивый.
— А во что одет?
— Он в золотом пиджаке. Обнял меня и сказал: «Хороший ты мужичок, Васька». Потом дал мне выпить, вино такое вкусное. Сразу закружилась голова, и я уснул. Проснулся вот тут возле лестницы. Видишь, трава примята?
Васька ткнул пальцем в землю. В высокой траве и впрямь, видно, кто-то лежал.
— А когда ты побывал у Бога?
— Сегодня утром, ты еще спал. Хочешь — попробуй. Только надо очень захотеть. Ты скажи: «Боже, прошу тебя, покажись!»
В этот жаркий летний полдень Мартинкус чувствует озноб. Он видит перед собой изъеденную короедами лестницу, видит клочок голубого неба и медленно начинает взбираться вверх, перебирая одеревеневшими руками и ногами. Перекладины прогибаются под ним, у него кружится голова, в глазах рябит от коричневой коры.
— А теперь проси! — словно из пропасти доносится до него Васькин голос. — Повтори три раза.
Мартинукас запрокидывает голову. В небе пышет зноем огромное солнце. А может, это и есть — золотое одеяние Боженьки? И когда он станет подниматься ввысь, из этого ослепительного сияния обязательно вынырнет молодой и красивый Бог? Мартинукас весь дрожит, глаза вылупил, вцепился в перекладины, кажется, сейчас растает и полетит, совсем как белые клубы дыма, потянется в небеса.
