Иван Давидков - Прощай, Акрополь!
С равнины веял ветерок. Он был теплый, потому что, хотя солнце давно село, камни, дорога и песчаные берега реки отдавали накопленное за день сухое тепло. Мы чувствовали его босыми ногами, но ладони и лица, еще хранившие прохладу потока, подсказыв. али нам, что вечер близок и горыч, тихо шелестя листьями осин (они издали чувствуют его свежее дыхание), уже задул с гор.
Мы расположились по соседству с бахчой, па самой вершине холма; лес здесь был редким, и в него вклинивались длинные полосы лугов, изрытые кротовыми норами. Вокруг нор, хотя трава была скошена, торчали высокие стебли ковыля, где примятого скотом, где распустившего зеленые метелки.
На ночлег мы устраивались в шалаше.
Он был сооружен из длинных, вбитых в землю дубовых жердей, крытых снаружи соломой и арбузной ботвою. Верхушка просвечивала, и, лежа на жесткой земле, можно было видеть, как перед глазами плывут легкие ночные облака — они становились заметны лишь в тот момент, когда пересекали Млечный Путь. К югу, до самого леса, тянулась бахча. Там гибкие стебли оплетали стволы ясеней. Шагая через бахну, я путался ногами в ботве и спотыкался, чувствуя стопой тяжесть темного налитого плода. Сквозь качавшиеся широкие ладони листьев было видно, как лениво ворочается арбуз, серебряный в том месте, где бок его прижимался к земле…
— Подожди, я сам выберу! — сказал Лесной Царь и пошел на бахчу. Он ступал бесшумно, крадучись, словно боясь, что кто–то вот–вот вспорхнет над вырубкой.
Я вернулся к шалашу и подсел к только что зажженному костру. Язычки пламени, вместо того чтобы охватить хворост и шелушащиеся сухие виноградные лозы, расползались по траве, растягивая дымный круг.
Лесной Царь долго блуждал по бахче, выбирая зрелый арбуз. Я смотрел, как он щелкает пальцами по темной корке и прислушивается: одни арбузы отзывались гулко, как пустые жестянки, другие глухо бормотали, будто что–то грузное, булькая, шло ко дну, третьи передразнивали шлепанье босых ног по мокрой дороге.
Он остановил выбор на том, который напомнил ему о Дожде и дороге, проверил, достаточно ли большой у него пятачок — там, где раньше был цвет, — и обшарил глазами пестрый узор, словно силился что–то прочесть. Наконец, подняв над головой арбуз, огромный, как луна, низко висящая над вырубкой, он подошел к костру.
— Режь! — скомандовал он.
Арбуз покатился к моим ногам, а Лесной Царь сел возле костра, в жарком пламени которого горящая лоза становилась пурпурно–перламутровой и прозрачной.
Я взял нож, провел ладонью по лезвию, чтобы очистить его от помидорного семени, оставшегося со вчерашнего дня, и приставил острие к хрупкой арбузной корке (нож был пастушеский, мастерски сработанный деревенским кузнецом); резкий толчок руки — и родился звук, который побежал по корке, оставляя за собой трещину, глубокую и красную изнутри. Еще мгновение — и эта извивающаяся трещина обежала арбуз, и он, расколовшись на две половины, покатился по земле.
— От тебя костер и задушевная беседа, а от меня и моего друга три луны: одна на небе и две на земле! — улыбнувшись, сказал паренек. — Пусть светятся, а мы им порадуемся…
— Ты радуйся, а мне дай нож. Есть хочу! — грубо сказал Лесной Царь, и я, только что любовавшийся его плавной походкой, его пальцами, наполнившими мне душу мелодиями ночной бахчи, взглянул на него неприятно пораженный.
— Значит, мне эти две, — сказал он и сгреб обе половины разрезанного арбуза, — а вы можете поделить вон ту, что висит над вырубкой. Боюсь только, нож затупите, пока будете резать…
Сам он уже пробовал первый кусок. Арбуз, видно, был сладкий и сочный, потому что лесник жадно вырывал большими, торчавшими вперед зубами огромные куски и глотал их, вытягивая шею; по шее пробегал неверный отсвет костра, и отросшая за неделю щетина топорщилась.
— Не все в этом мире сводится к еде. Порой человеку достаточно прикоснуться к чему–нибудь красивому, — возразил было я, но сам смутился от ходульности своих слов.
— А мне недостаточно! — вытирая рот рукавом рубахи, сказал Лесной Царь (рукав порозовел от арбузного сока). — Ты можешь лето прошляться по лесу, сбивая ноги о коряги и раздираясь в кровь о колючки, чтобы осенью все деньги потратить на книжки и другую ерунду, а мне надо купить хлеба ребятишкам, корма поросенку и гвоздей, чтобы сколотить свинарник… Я люблю и бабу ущипнуть, и рюмочку пропустить — вот ради чего я таскаюсь по лесам и оврагам. Ты можешь издали порадоваться пестрой бабьей юбке, а для меня это дело пустое. Мне нужно руками ее измять, нужно, чтобы баба побрыкалась, прикинулась, будто сопротивляется…
— До чего же мы дойдем? — поддержал меня паренек. — До состояния домашней скотины, которая тогда только и рада, когда ей подбросят в ясли немного сенца?..
— Дойдет до того, до чего ваши забитые чепухой черепушки никогда не дойдут! — сказал Лесной Царь и повернул к пареньку лицо, наполовину затененное козырьком, — Ты мне денежки подавай, а не пустые наставления. Я постарше тебя, и эта башка — может, она и кажется тебе дурной — до многого доперла. Жизнь тебя еще пообломает, коли живы будем, встретимся еще где–нибудь на ярмарке — только гора с горой не сходится, — позовешь ты меня в корчму, угостишь пивцом и — дай бог, чтоб набрался ты к тому времени ума–разума, — скажешь: «Прав ты был, дяденька, когда балакали мы с тобой у костра. Кружился я попусту, как летучая мышь вокруг луны. Глупость моя от доброты шла…» А я тебе отвечу: «Держи кулак наготове и время от времени подноси его к чужому носу — пусть уважают, так их разэтак!»
Я смотрел на него (он доедал уже последний кусок арбуза, врезаясь ножом до самой зеленой корки) и всей душой желал, чтобы не нашлось на свете такой корчмы, где бы Лесной Царь мог встретиться с моим другом и сказать ему свои горькие слова.
* * *Мы сидели допоздна, подбрасывая в костер сухие виноградные лозы, они трещали и осыпали нас искрами. Сначала мы отстранялись, но потом переставали обращать внимание — алые искры, покружившись, падали нам на плечи, но не обжигали, а мгновенно гасли, превращаясь в легкие чешуйки пепла. Бахча, озаряемая пляшущими язы–асами пламени, то приближалась к нам, кудрявясь зеленой ботвой, то отодвигалась к лесу, притаившемуся, полному загадочных движущихся теней.
Мы грели руки над костром. В его свете они становились бледно–коралловыми, почти прозрачными; пристально вглядываясь в ладони, я видел сложное переплетение вен, а за ними угадывал колышущиеся язычки пламени, мне казалось, что я вижу даже очертания углей. Может, это и не так, но тьма летней ночи и обступивший нас лес с его прохладой и сонными шорохами будоражили мое воображение.
Руки Лесного Царя тоже шевелились над костром, выбирая те места, где пламя уже понригасло, ладони лениво поворачивались к ласковому теплу.
Я слышал, что несколько лет назад Лесной Царь стрелял в мальчика из села Малая Кутловица, ловившего рыбу под железнодорожным мостом, и ранил его в бедро. Теперь тот мальчик (ему уже время жениться) ходит на деревянной ноге.
Впервые я видел руки, стрелявшие в человека. Я представил себе, как эта самая ладонь, освещенная сейчас пламенем костра, прилаживает к плечу ружейный приклад старого бельгийского карабина времен первой балканской войны, как прищуривается глаз — в нем, качаясь, отражается мушка — и палец ищет курок.
А руки мальчика в это время шарили вдоль опор моста (я с детства помню, что крестьяне из его села всегда ловили здесь). Мокрый подол рубахи плескался в воде. Усачи проскальзывали между пальцами, а в горсти оставалось ощущение чего–то гладкого и стремительного, отскакивающего, как пружина, — я сам когда–то испытал это чувство.
И вдруг окрик: «Стой!» — и сверкающая кокардой форменная фуражка среди ракитовых кустов на том берегу, и звяканье патрона, скользнувшего в ствол, толкаемого затвором…
Я подбрасывал в огонь хворост. Пламя вспыхивало и отгоняло призрак мальчика, у которого в кармане шевелилось несколько рыбешек. Но когда треск сушняка смолкал, мальчик снова возвращался под каменную арку моста и, судорожно засовывая в штаны мокрую рубашку, искал глазами то место, откуда донесся предупреждающий окрик.
— Я в человека стрелял. На собаку ни разу руки не поднял, а в человека стрелял, — сказал как–то вечером Лесной Царь, словно разгадав мои мысли. — Потому что собака не способна прочитать закон и запомнить. Она может тебя облаять, но брось ей корку, и она хвостом завиляет и будет стеречь твой дом. А человек, черт его подери, упрямо попирает закон. На меня надели погоны и ружье мне дали — я его дома оставил, потому как мы сейчас лес меряем и оно мне ни к чему, — но, коли понадобится, я и родного отца к стенке поставлю, ежели он, конечно, провинится, и заставлю дрожать!.. Закон придумали люди побашковитее нас! И кто его не соблюдает, тому плохо будет!..
