Валерий Кукушкин - Химеры урочища Икс
— Да. — Гусев помолчал. — Не могу сказать точно, от чего это произошло, но случилось все после того, как я шар в руках подержал. Занемог вдруг, да и сильно: поднялась температура, побледнел, ослаб, месяц пролежал в поту и слабости. Врачи приезжали, осматривали, понять ничего не могли. А мне все хуже да хуже, уже есть ничего не мог. Что тут делать? Вот мать-то и уговорила ту женщину-врача, что из Кремля, осмотреть меня. Фамилия ее была Высокосова.
Та тоже долго поставить диагноз не могла. Потом дала мне таблетку — новые таблетки тогда появились, сульфидин назывались. Мне полегчало. Да и старики еще посоветовали матери понемногу мне водки давать. Так и выздоровел.
На минуту в комнате воцарилось молчание. Одни пытались както соотнести услышанное с известным, понимая, что информация все-таки требует проверки. Другие вполне откровенно и многозначительно улыбались. Гусев вновь на время утратил уверенность, тем более что отдельные и довольно едкие замечания, вроде бы ни к кому не обращенные, подобно ржавым гвоздям уже вбивались со стороны в его речи. Мне всегда было непонятно, что заставляет присутствовать при таких рассказах тех, кто слушать их не хочет.
— А наблюдались ли еще какие-нибудь странности в этих местах? — спросил кто-то, желая замять чужое нерасположение и подбодрить старика.
— Были. Много. — Чувствовалось, что продолжение рассказа стоило Александру Петровичу определенных усилий. — Да вот хотя бы в 46-м году пришел из армии Гусев Григорий (в деревне-то нас, Гусевых, много жило) и решил перед селянами вроде бы похвастаться тем, как точно он по компасу ориентироваться может; а в войну он в связи служил, по азимутам провода телефонные прокладывал. Ну вот, стал он компас устанавливать, и вдруг, у всех на глазах, стрелка отклонилась влево. Было это в пятницу, в восемь часов вечера.
Сначала подумали — случайность. Мало ли что? Но стрелка вела себя так каждую пятницу, в одно и то же время: в 20 часов отклонялась в сторону осарков и примерно в 21.30 возвращалась на место.
После войны, опять же, купил кто-то радиоприемник „Родина“ — были такие, — и вот, стали замечать, что по пятницам в одно и то же время на коротких волнах, то есть от 16 до 40 метров, всегда идет помеха.
Или вот, скажем, в 45-м году, в марте, фотографировал я часовню — очень уж красивая она была, — и вдруг началась вибрация, в ушах — словно писк комариный. Пленку я проявил потом, а она вся как „расстреляна“ — сплошь в точках.
— Ну а что ж „зеленые человечки“?
— Видели их часто, и дела свои они продолжали делать, — ответил Александр Петрович. — Вот хотя бы с теткой Валдонихой однажды случай был. Месила она как-то рано утром квашню и через окно видит — в огороде у нее зеленый человек мак режет, а трое таких же на дороге сидят. Она хотела на улицу бежать, да не одета как следует… Пока собралась, на улицу вышла, а те уж все четверо не спеша так уходят. Тогда многие в деревне отмечали, что пропадал мак молочной спелости.
Вообще человечки эти вели себя странно. Известно стало, что в 38-м году почтальона Яшу, который нам в деревню газеты и письма носил, человечки эти постоянно на дороге у озера, где „барашек ходит“, встречали, ничего плохого ему не делали, но брали газеты, тут же их читали и возвращали ему.
Году в 45-м беседовал я с Павлом Гусевым. Это — муж Ули Ивановой. Рассказал он мне про тестя своего, Ивана Иванова, такую историю. Случилось это году в 37-38-м. Пошел он на одно из озер, где лежит неисправными корабль (это оттуда рыбу-то есть нельзя).
Пришел, а там „зеленые“. Они-то вот ему и рассказали, что в одном из отсеков корабля возник пожар, отсек затопили, ну а сам корабль затонул. Говорили с ним вежливо. Упросили его, чтоб покупал и передавал им бумагу и чернила, и денег дали. Тот несколько лет тайно ото всех делал это. Потом, не знаю, вследствие ли встреч с „зелеными“ или по какой другой причине, но он ослеп…
А однажды слышал я историю страшную. Уж не знаю, правда ли…
— Расскажите, Александр Петрович!
— Говорил мне об этом дядя Андрей, живший также в нашей деревне. Звали его все Гепеуха, поскольку, будучи в армии, он служил в ГПУ. Было это не так давно. В избушке совершенно один жил лесник. Раз в несколько дней приходил в село за хлебом. Пришел однажды, заходит к своему начальнику, говорит: „Мне эти зеленые надоели — сил нет: каждый вечер таскаются. Сделайте что-нибудь, или я ружье со стены сниму и убью кого-нибудь из них…“ Ну, начальник смеется: „Пить меньше надо, тогда и чертики зеленые чудиться не будут“. Проходит какое-то время — перестал лесник ходить за хлебом. Что такое? То ли заболел, то ли зверь задрал…
Пошли к нему. Дверь в избушку раскрыта, сам он лежит мертвый на полу, глаза выдавлены, на лице — выражение ужаса… Ружье на стене висит. А вокруг дома — следы „зеленых“…
А еще в то время, когда я в деревне жил, случилась такая история. Было это году в 37-м. На хутор Филиппов, к бабушке Анне, пришли „зеленые“. Сам-то хутор состоял из одного дома — его построил Ефимов Филипп Александрович. Если напрямую, так от нас до хутора километров шесть будет… Так вот, зашли эти люди, весьма вежливо попросили у нее йоду — у нас, мол, на соседнем озере корабль, так вот, одному из наших люком руку придавило. Один из них был с треногой, и на ней сверху что-то вроде фотоаппарата, какие, знаете, раньше были: большой ящичек с объективом. Пока говорили, бабушка им молока налила, они попили. Та пузырек с йодом нашла, подает им. А пузырек-то был закрыт деревянной затычкой через тряпочку. Затычку эту вместе с тряпочкой они выбросили с отвращением. На горлышко пузырька натянули что-то по виду резиновое Затем установили треногу, направили аппарат на пузырек.
Бабушку после этого на улицу выпроводили. Там еще один „зеленый“ стоял. Кончили они свое дело, вышли из избы, бабушку за угощение и за йод поблагодарили — и ушли…
— Значит, с ними можно было и ладить все-таки?
— Можно, — ответил Гусев. — Только ведь как к ним подладиться что им нужно? Люди говорили, частенько они со скотиной и птицей что-то делали…
— Со скотиной?..
— Да. Был, говорят, такой случай, еще до революции, году где-то в 1910-13-м. Пропала вдруг у крестьянина лошадь. Он туда, сюда — нет ее! Потом и у другого мужика опять же лошадь пропала, а там и третья… Подумали перво-наперво на цыган. А те говорят: „Не брали!“ Клянутся — видно, что не лгут. А пастух пошел как-то в лес лыко драть. Глядь — а лошади-то все три стоят, к дереву привязаны; трава вокруг объедена, в чем у них и душа держится… Он — к мужикам: так, мол, и так. Те засаду устроили, смотрят, идут к лошадям двое — из нашей деревни, отец и сын. Тут-то их и схватили.
Устроили дознание, а те говорят: „Простите, черти попутали, деньги большие обещали за лошадей этих“. — „Какие черти?“ — „А такие: зеленые и на копытах“. Не поверили им. Собрали сход всей волости и порешили: сына помиловать по молодости лет, а отца — убить.
— Как так убить? Возможно ли было такое?
— А вот слушайте. Собрался сход, кричали много, и все-таки так решили, поскольку эти двое своими действиями три семейства, своих же селян, под голод подводили. Священник несколько раз слово брал и все просил о помиловании. Да ведь виданное ли дело: у своих, у крестьян, воровать! На том и порешили. Составили бумагу. А в деревне жил один пьяница — совсем пропащий мужик. Говорит: „Дайте я убью“. И вот, что же вы думаете — собрали всю деревню, ребят отвели подальше, осужденного того к дереву привязали — и он, и священник до последнего о помиловании просили, — и пьяница тот прямо ему из ружья… Такие, говорят, порядки были… В народе про вора этого так потом говорили: „Продал душу дьяволу“. А цыгане с той поры через деревню в кибитках своих — с гиканьем, и уж чтоб остановиться — упаси Боже!
…За окнами шумели редкие машины. Осенний день клонился к закату. Мы находились в планетарии, в центре города. Сидевший перед нами человек говорил о давно прошедших временах, людях, событиях. О странных, невероятно странных событиях! И я вдруг ощутил то, что впоследствии ощущал не раз: время, в котором я существовал, перестало иметь лишь сиюсекундную значимость; оно вдруг дало трещину; затаив дыхание, я погрузился в нее и обнаружил, что движение времени, протекавшего над моей головой и уносившего к старости и разрушению весь этот город, всех людей, весь мир, — это течение лишь вовне; в глубине же его плотная граница была лишь спереди, в настоящем. Я обернулся назад и увидел огромное мутное пространство: давно ушедший мир, сохранившийся здесь в неприкосновенности — в него можно было войти; этот человек говорил о нем, и он стоял рядом — нас было двое. Испугавшись новизны ощущений, я вынырнул наверх. Ярко горел электрический свет.
— А было, говорят, и такое, — продолжал свой рассказ Гусев. — Стали в одной из деревень дохнуть куры. Тоже беда. Оказалось, что пастуху зеленые человечки дали мешок „муки“, так как корм у него кончился. И попросили „муку“ эту рассыпать по деревне. После чего куры-то и стали дохнуть.
