Иван Щеголихин - Бремя выбора (Повесть о Владимире Загорском)
«Будет ко второму вопросу», — сказала ему Аня, а второй вопрос — это работа партийных школ и распределение лекторов по этим школам, вопрос для Владимира Михайловича очень важный. Куда бы он ни отлучился сейчас, к тому времени придет обязательно.
Покровский закончил доклад, слово взял Мясников а тоже стал говорить о подробностях, о том, каким ущербом Москве грозили три военные школы, охваченные заговором. С оружием в руках они ждали команды двинуться на Москву с трех сторон: из Волоколамска, Кунцева и Вешняков. Подробности, как можно больше подробностей должны знать участники собрания, чтобы завтра, в пятницу, рассказать о них на митингах по веем районам.
— Москву они разбили на секторы, на Ходынском поле поставили свою артиллерию. Садовое кольцо хотели перекрыть баррикадами, укрепиться и штурмовать центр. Они хотели захватить Ленина и держать его как заложника.
Аня вздохнула. Глупо, конечно, обижаться ей на чекистов, все становится известным, когда это нужно, не раньше и не позже. Секрет для них необходимость, а значит и для тебя тоже. К тому же революция не состоит только из одних ликвидаций заговоров. Это не самое трудное и не самое главное, если смотреть с точки зрения марксиста, главное — работа по идейному воспитанию. Именно она, идейность, подсказала той учительнице правильна оценить действия заговорщика директора шкоды, обострила ее политическое чутье, и она пришла в ЧК. Именно наша работа по разъяснению задач партии заставила («думаться того врача, который оказался в сетях заговора. Так что сначала действуем мы, а потом уже чекисты. И чем шире и убедительнее наш охват, тем меньше дела чекистам. А для этого нужны знания и еще раз знания.
«Что важнее в нашем деле, Владимир Михайлович, теория или практика? Ответьте мне четко и ясно, у нас споры». А он вместо пунктов «а», «б», «в» — свой вопрос: «Ответь мне, Аня, четко и ясно: какой ногой человек больше ходит?» Хоть стой, хоть падай. Оказывается, вопрос-то ее из пальца высосан, метафизический, а не диалектический. Книжное знание коммунизма, говорит Ильич, ровно ничего не стоит без работы, без борьбы.
Опасно усваивать одни только лозунги в отрыве от практики — это грозит великим ущербом для дела коммунизма. Всякий раз нужно уметь увязать теорию с практикой, слово с делом, не допускать разрыва, а это не так-то просто, можно увлечься и нагородить лишнего, оказаться в плену кустарщины. Для того и нужны наши собрания, для того и создаются партийные школы, чтобы иметь точку зрения, с которой оцениваются все события.
А народ в России сложный, многосословный, сколько всяких бывших стремятся пустить в ход свои доводы, давно обдуманные и веками проверенные. Повадился к Владимиру Михайловичу тот монашек с апреля, подарил ему «Жития святых» и еще что-то в толстой коже с медными застежками, как сундук. «Ириней означает мирный, мое дело мир. А Иуда — слава. Всякое желание славы есть иудино дело». Владимир Михайлович дарит в ответ «Монистический взгляд» и статьи Ленина, инок крестится, но берет и уносит в лавру.
Самое трудное — увязать с практикой попятив свободы. Даже многие умные, образованные, читающие на пяти языках, вроде бы честные, искренние, не усвоили до сих пор призыв Ильича: долой старую свободу! Всякая свобода есть обман, если она противоречит интересам освобождения труда от гнета капитала. Аня хорошо помнит доклад Загорского в школе агитаторов при МК. С древних пор не было для человека более светлого, более желанного понятия, чем свобода. Но не было и более сложного, более противоречивого понятия, чем свобода. Пресловутая свобода вообще бесчеловечна, как это ни парадоксально звучит. И разница между свободой вообще, правами вообще и между свободой и правами в марксистском, классовом понимании столь же велика и красноречива, как разница между хаосом и гармонией. И.тп — или! Или конец света в результате свободного развязывания инстинктов, или гармоничное сочетание интересов личности и интересов общества. В период революции это противопоставление проявляется особенно резко.
Многие это понимают сразу, на лету схватывают, у них классовое чутье, только вот не всем хватает слов, чтобы оформить чутье в понятиях, не хватает умения внушить эту правду другим, освободить их от ярма старой свободы, растворить их озлобленность против диктатуры пролетариата — железной необходимости в период перехода от капитализма к социализму через революцию. Только свободный от предвзятости способен воспринять истину неискаженной.
А предвзятости хоть отбавляй у людей именно грамотных, начитанных. Как у того ученого, у которого в голове, но словам Ильича, как бы ящик с цитатами, и он всегда готов высунуть то одну, то другую, а случись новая комбинация, которой ни в одной книжке нет (а наша революция и есть такая комбинация), он уже и растерялся. Цитирует Платона и Аристотеля, Фому Аквинского и Екклезиаст: притесняя других, умный становится глупым. Отсюда мораль: смирись перед Деникиным, утешь себя мыслью, что он глупее, ибо притесняет, и еще как.
Особенно обидно выслушивать упреки в попирании свободы и равенства от людей, которые прежде боролись с самодержавием, натерпелись от царизма, настрадались в ссылках и тюрьмах. Они называют себя социалистами и демократами, называют себя марксистами, к примеру меньшевики, но почему-то не все способны уразуметь, что в такой политический момент, как сейчас, всякий, кто требует свободы вообще, кто идет во имя этой свободы против диктатуры пролетариата, — помогает эксплуататорам и Деникину.
Вот так из-за одного только непонимания можно помимо своей воли стать деникинцем или колчаковцем. Как отец ее, к примеру, родной, самый близкий для нее человек. Не понимает, почему его лишают свободы торговать хлебом. «Мое — и все, что хочу, то и делаю». Он видит правду в пределах своего хозяйства, в лучшем случае, в пределах своей деревни, где живут такие же, как и он, крестьяне. Но представить всю страну, голод и разруху, для них значит объять необъятное. Они не понимают, что если погибнет рабочий класс — а гражданская война не берет в плен, она только уничтожает, — то в деревне не будет ни бороны, ни плуга, ни ситца, ни керосина, даже топора не останется со временем, чтобы срубить дерево для сохи. Без рабочего один путь — назад, к дикости. А крестьянина не убедишь, он себе на уме, растит хлеб да прикидывает: чем больше в городе голодают, тем дороже я продам свой хлеб. И на равенство смотрит со своей колокольни: все равны, все братья, со всех буду драть я.
Об этом и говорит Ильич: «Если капитализм победит революцию, то победит, пользуясь темнотой крестьян, тем, что он их подкупает, прельщает возвратом к свободной торговле». У нас главная задача — спасти трудящегося, рабочего, и тогда мы спасем страну, общество и социализм. А не спасем рабочего — скатимся в наемное рабство, к варварству. Рабочих и без того мало, как муха в молоке, плавает рабочий класс в огромном крестьянстве, по словам Ильича. Крестьяне идут в армию, идут на фабрики и заводы со своими представлениями о правах, о свободе и равенстве. Они не знают всей правды. Полноту ее должны разъяснять коммунисты, те, кто получит основы марксистских знаний в партийной школе. Вот почему так важен второй вопрос сегодняшнего собрания: создание партийных школ и распределение по ним преподавателей. Партийные школы, можно сказать, как очки близорукому — сразу мир становится яснее и четче. А агитаторы — это социальные корректоры…
Мясников объявил перерыв, зал загудел, поднялся. Половина сейчас уйдет, второй вопрос не для всех.
«Но где Владимир Михайлович? Что случилось?»
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Вышли на улицу около семи, в ранних сумерках. Через два дома, возле театра, собиралась публика. Отборная, приодетая часть Москвы на три часа избавится от революции. Мало ей драмы в жизни, нужна на сцене. По узкому Арбату тянуло сырым сквозняком от Москвы-реки.
Трое, Яков Глагзон, Федор Николаев и Гречаников, ушли вперед врассыпную, кто по правой стороне улицы, кто по левой, не теряясь из виду. У каждого по два револьвера, по две гранаты, по четыре обоймы с патронами. Они должны маячить в Леонтьевском возле особняка и прикрывать огнем, как сказал Соболев, подход главных сил, если потребуется, а главное — отход. Соболев, Барановский и Дан пошли следом. Бомба имела вид футляра для дамской шляпы, и тащить ее следовало не кособочась. А в ней полтора пуда динамита и нитроглицерина.
Сыро, холодно, подняли воротники, ссутулились. В трех шагах не разглядеть лица.
— Дело будет в шляпе, га-га, — в третий раз пошутил Саша.
— Сплюнь, — в третий раз потребовал Соболев.
— Тьфу-тьфу-тьфу, — послушно исполнил Барановский.
Я-ваша-тетя ушел в Леонтьевский к началу собрания. В форме красноармейца, с винтовкой, за голенищем финка. «Люблю перышко, без шума работает». У него своя задача, известная пока что одному Дану: вызвать Загорского, сказать ему — вас срочно требуют в Политуправление Реввоенсовета республики, Сретенский бульвар, дом шесть. В случае осложнений действовать по обстановке. Если уведет, получит десять тысяч рублей. Соболев финансирует Дана под соответствующий отчет. Если же не уведет…
