Александр Слонимский - Черниговцы (повесть о восстании Черниговского полка 1826)
— Солдаты! — сказал он громко и внятно. — Поздравляю вас с первой победой. Город, который вы заняли, — маленький, незначительный город. Но все большое начинается с малого. Ребенок растет и становится взрослым, сильным мужчиной. Нас было всего две роты, когда мы выходили из Ковалевки. Здесь я вижу перед собой пять рот. Черниговский полк подымет весь корпус — и вольность, которая установлена здесь, в этом маленьком городе, распространится на всю Россию! Солдаты! — продолжал Сергей. — Наше дело так благородно, что не терпит никакого принуждения. Кто хочет — иди с нами. Кто боится — оставайся, если совесть позволяет ему бросить товарищей.
Ряды сдвинулись при последних словах.
— Все идем! Постоим, не сдадимся! — слышались громкие восклицания.
— Все идем! — надсаживая грудь, восторженно крикнул Кузьмин. — Не правда ли, братцы?
— Верно! Правильно! — пронесся гул голосов.
Когда улеглось общее возбуждение, вышел смущенный священник и приступил к совершению молебна. Он запинался, произнося молитвы, и неловко двигал руками, опуская кропило в таз и опрыскивая водой солдат.
Окончив молебен, священник начал читать «катехизис». Голос изменял ему. Солдаты хмурились, не понимая, чего от них хотят.
В первом ряду стоял тощий солдат Павел Шурма. Он уставился в землю и недовольно жевал губами.
— «Стало быть, бог не любит царей?» — слышался среди нахмуренной тишины дрожащий голос священника.
Священник вдруг замолчал. Он не в силах был выговорить следующего за этим «вопросом» страшного «ответа».
Бестужев выхватил у священника лист и громко отчеканил дерзкий «ответ»:
— «Нет. Они прокляты суть от него, яко притеснители народа, а бог есть человеколюбец».
Бестужев звонко и отчетливо дочитал «катехизис».
Солдаты стояли неподвижно.
— Ладно, чего уж, — пробормотал себе под нос Павел Шурма. — Сказано и так: не отстанем!
Еще звучали в воздухе последние слова «катехизиса»: «А кто отстанет, тот, яко Иуда-предатель, будет, анафема, проклят. Аминь».
Солдаты еще не оправились от своего смущения.
И вдруг послышалось веселое позвякивание колокольчиков.
По улице к площади, взрывая комья снега, мчалась почтовая тройка. В ней ехал, привстав нетерпеливо с сиденья, молоденький, тоненький, вытянутый в струнку офицер. Под небрежно накинутой на плечи шинелью виден был его блестящий, с иголочки, новый свитский мундир.
— Ипполит! — вырвался испуганный возглас у Матвея.
Да, это был Ипполит, свиты его величества подпоручик, только что выпущенный из училища.
Выскочив из саней, Ипполит стремительно бросился к братьям. Держа их руки в своих, он поворачивал сияющее лицо то к одному, то к другому.
— Я назначен в Тульчин, во вторую армию, в штаб, говорил он, захлебываясь от радости. — Но теперь никуда не поеду. Я остаюсь с вами!
Он доверчиво оглядывался на солдат, улыбался обступившим его офицерам и продолжал с увлечением:
— Вся надежда на вас. Ведь я выехал как раз накануне четырнадцатого. Со мной было от Трубецкого письмо, но я его уничтожил. В Москве я остановился у Свистунова, его арестовали при мне. Везде аресты, шпионы. Но теперь… теперь все другое! Эта минута заставляет меня забыть все, я так счастлив!
Сияющий вид офицера, его быстрые движения и звучный голос — все это оживило солдат и внушило им бодрость. Казалось, что они не одиноки. Кто-то помнит о них, готовит им помощь. Солдаты смотрели на юного офицера с какой-то надеждой.
Матвей прервал речь Ипполита.
— Я не допущу этого, — сказал он с волнением. — Ты не можешь, не смеешь здесь оставаться!
Лицо Ипполита вдруг сделалось холодным и строгим, брови сдвинулись, мальчишеская резвость исчезла. Он стал похож на Сергея.
— Чего ты требуешь от меня, Матюша? — сдержанно спросил Ипполит.
— Я умоляю тебя: поезжай своим путем и предоставь нас нашей судьбе! — ответил Матвей.
— Это было бы подло, — сурово сказал Ипполит. — Я покрыл бы свое имя позором.
Офицеры безмолвно стояли кругом. Кузьмин с вызовом смотрел на Матвея.
— Если вы любите брата, — проговорил он наконец глухим голосом, — то порадуйтесь за него: он готов умереть за свободу. А вы хотите лишить его этой чести — это ли вы называете братской любовью?
Ипполит вспыхнул, сжал руку Кузьмину и горячо его обнял.
— Вот истинный друг! — прошептал он пылко и нежно. И затем, быстро повернувшись к Матвею, сказал: — Видишь, Матюша: так нужно, иначе нельзя!
И он снова взглянул на солдат.
— О, я верю в нашу победу! — заговорил он, повысив голос и как будто обращаясь к солдатам. — Но что бы там ни было, если даже постигнет неудача… — Он закончил спокойно и твердо: — Здесь, перед вами, друзья, я клянусь пасть на роковом месте мертвым!
— Свобода или смерть! — со слезами воскликнул Кузьмин. — Клянусь, что живым не отдамся! Я сказал: свобода или смерть!
— Свобода или смерть! — прокатилось в солдатских рядах.
Кузьмин, бросившись к Ипполиту, трижды поцеловал его в губы.
— Ты мне друг, ты мне брат до самой смерти! — говорил он задыхаясь. — Вот…
Он выхватил из-за пояса пистолет. Ипполит протянул ему свой. Они поменялись.
— На жизнь и на смерть… — прерывающимся голосом проговорил Кузьмин. — Мы побратались.
Был одиннадцатый час утра. Небо прочистилось, и среди облаков открылась полоса синевы.
Показалось солнце. Заблистал и заискрился снег на площади и на крышах домов.
Солдаты с радостным возбуждением строились в колонну. Городские жители теснились кругом.
— Держитесь, братцы! — крикнул кто-то из толпы.
Какая-то старушка протолкалась вперед и стала крестить солдат.
— Помоги бог! — говорила она растроганным, плачущим голосом. — Голубчики, за нас стараются!
Трое братьев Муравьевых и Бестужев сели на лошадей. Сергей повернул лошадь к колонне. Раздалась его команда:
— В поход, друзья! Марш!
Сомкнулись ряды, однообразно взмахнули руки. Солдаты торопливо выравнивали шаги. Вся колонна с многоголосым «ура», подхваченным толпой провожающих, по сверкающей снежной дороге двинулась на Мотовиловку.
Грянула лихая песня, сочиненная Кузьминым:
За мужицкую за волю,За солдатскую за долюНа тиранов, на господСобираемся в поход.Ай люли, ай люли,То черниговцы пошли!
Трое Муравьевых и Бестужев ехали верхом во главе отряда. Перед ними простирались снежно-синие дали.
Ипполит болтал без умолку. Он говорил об отце, доме на набережной, который он недавно покинул, и о том, как после производства свежеиспеченные офицеры в новых, блестящих мундирах явились всей компанией в театр и заняли все первые ряды кресел. Публика из партера, кресел и лож смотрела на них, а танцовщица Истомина послала им со сцены воздушный поцелуй. Ипполит вертелся в седле, садился задом наперед и показывал, как он учился ездить в манеже. Солдаты, глядя на него, улыбались.
В час дня роты Черниговского полка подошли к Мотовиловке. За околицей их ожидала густая толпа. Тут собрались и дети, и старики, и дворовые девушки помещика Милевича На деревенской церкви гудели колокола.
Крестьяне при виде Сергея сняли шапки. На всех лицах было любопытство.
— Дай боже доброму пану усих ворогов подолаты![54] — послышался чей-то бодрый возглас.
Сергей посмотрел сияющим взглядом на ехавшего рядом Матвея.
— Теперь веришь, Матюша? — спросил он дрогнувшим голосом. — Они с нами!
Матвей ощущал упругие волны расходящегося во все стороны колокольного звона. Он видел и солнце, и снег, и безоблачное синее небо. И ему вдруг показалось, что он был неправ в своих сомнениях, а что прав Сережа.
— Как хорошо! — сказал он. — Да, теперь я верю. Ах, как хорошо!
XX. ПОХОД
О восстании Черниговского полка стало известно прежде всего в Белой Церкви, в дивизионной квартире. Вечером 29 декабря туда прибыл весь обмерзший жандармский поручик Ланг и рассказал начальнику дивизии генералу Тихановскому о том, что произошло в Трилесах. Генерал Тихановский тотчас послал курьера к генералу Роту, в Житомир.
Всполошились и Белая Церковь, и Житомир, и Киев. По всем направлениям поскакали фельдъегери и курьеры. Туда и сюда летели донесения, предписания, приказы — занумерованные и с надписями «секретно» и «совершенно секретно». Тучи бумаг понеслись в Могилев — к командующему первой армией.
Управитель одной из многочисленных экономий, принадлежавших графине Браницкой и разбросанных вокруг Белой Церкви, сейчас же вооружил крестьян палками и напугал их, что черниговцы уведут у них скот. Крестьяне принялись ловить без разбору всех офицеров, принимая их за атаманов разбойничьей шайки. В порыве усердия они избили палками самого генерала Тихановского, выехавшего для проверки караулов, и приволокли его к управителю, крича, что сами видели, как он уже нацеливался на чью-то козу.
