Евгений Бабушкин - Песенка песенок

— Знаешь, как это было? — сказал Энди. — Я понял, что я бездарный бездельник. Что ничего не было и не будет. Я потратил жизнь на автобусные билетики. Пока все зарабатывали шиши и умирали от рака, я притворялся великим русским писателем. Я понял это, закурил, сел на кухне и включил телевизор, просто чтобы что-то сделать. Всплыл ухоженный мужчина и сказал, что Штаты — дрянь. Он сказал — «стратегический противник», но по ухмылке было понятно. Потом показали попа, мента и президента, играющего с другим президентом в бильярд. Всё было обычно и ежедневно, но я хорошо помню каждый жест. Я сидел, смотрел на этих довольно убогих угнетателей, я даже засмеялся разок — меня тогда звали иначе, но дураком я был точно таким же.

— И что же?

— А потом я решил — а ну всё в печь! Я хочу писать и буду. Хочу и буду. Потому что в мире должно быть место для людей, которые хотят и будут, хотят быть счастливыми и будут ими. Какую-то непристойность я сейчас сказал. Ну да ты тоже писатель, поймёшь.

4. Однажды все остались совсем одни, вообще ни души. Энди Свищ торчал в туалете и придумывал роман про Спарки и Бадди. Таисия надела самое красивое платье, расписанное нездешними треугольниками, и пошла в магазин за водкой. Зацовер открыл форточку, нюхал ветер и думал разные вещи. Он крутил на изнанке век самое любимое кино и плакал, когда героям становилось плохо. Потом по векам шли титры и конец. Зацовер вспомнил, как умерла жена, и очень долго вспоминал это, вспоминал и вспоминал, и превращал в кинофильм, в монтаж, в оркестр, в титры и конец, и что-то в нём освобождалось.

Но загремела дверь, в неё бились какие-то непонятные люди, а потом они как-то попали внутрь всего — Зацовер увидел, как из реальности торчат растрёпанные доски, похожие на буквы — люди в черных вонючих носках на лице положили его мокрыми губами в пол, несильно ударили по голове и закрыли форточку.

— Идите поцелуйтесь с деревом! У нас сортир на одного! — кричал на заднем плане Энди Свищ, а потом вломились и к нему.

5. Однажды несколько людей окружили человека, а тот был привязан к стулу.

— Подпишите этот текст.

— И чего? Мы будем свободны?

— Вы сможете уйти. А ваш друг сможет остаться.

Энди прочитал. Он долго читал и стал серьёзен.

— Тут много неподходящих букв, — сказал Энди. — Знаете, ребята, это главная беда: много неподходящих букв.

Упала пауза, и пока молчали, Энди медленно опускал и поднимал ресницы.

— Подождите немного. Надо собраться с мыслями Можно жахнуть чего-нибудь? Может, музыку включите? Какой-нибудь рок.

— Здесь не филармония.

Энди улыбнулся и откинул голову.

— Жаль. Я хотел, чтобы было немного иначе. Ну что ж. Отвяжите мне правую руку.

Энди кашлянул, размял кисть, оттопырил средний палец и медленно, с удовольствием произнёс:

— Хуй соси, сатана, моя душа подороже!

6. Однажды в комнате было только одно окно, заколоченное досками.

У окна стоял чин.

— Вы надолго сядете или совсем умрете, мужчина, — сказал чин.

— Всё может быть, гражданин начальник, — сказал небоскрёб с человеческими глазами.

— Я вам не начальник.

— Кто же вы?

— Так… человек.

— Гражданин человек, я бы поспал.

— Дерьмо. Я принёс кое-что. Читайте.

Небоскрёб с человеческими глазами взял и начал.

Когда у Зацовера умерла жена, он пошёл по улице.

— Ага, — сказал он. — Ага. Скоро лето. В белых и золотых тряпках девушки побегут. Голые ноги, голые животы. Могу теперь трогать животы. Могу быть заново, со второй попытки счастлив.

Зацовер ударился о здание, по большим глазам потекла кровь.

— Хватит, — сказал чин, — это авангард. И вещественное доказательство.

— Это никак не авангард. Вы ничего не знаете. Это моя жизнь, гражданин человек. Наверно, я совсем обессмыслел, из раза в раз рассказывая историю своей жизни, но я не вижу, чтоб какая-то другая история имела хоть корку смысла.

— Хватит.

— Да я уже закончил, спасибо, — сказал небоскрёб с человеческими глазами. После этого его снова стали называть Зацовером. — Всё хотел упомянуть, что один мальчик любит одну девочку, да не вышло. Запротоколируйте.

7. Красная белка села в какую-то машину, ударила кулаком в руль и включила музыку. Сумасшедшие пели очень тонкими голосами. Мотор гудел, в багажнике болтался чемодан денег, мимо двигались палки и полоски.

— Ну ладно, суки! — сказала красная белка. — Не конец.

Красная белка ехала далеко, от неё пахло водкой, машина виляла, позади был город, в котором ничего не осталось живого.

8. — Здравствуй, дядька Витька, — сказала Таисия, поклонилась в пояс пустому кинозалу и заплакала. — Я дура, дура, дура, вылезай. Какой из меня ангел. Какая из меня белка. Какая из меня женская роль второго плана.

Зал молчал. Вполсилы трещали лампы. Таисия поставила чемодан и села рядом.

— Я посижу тут у тебя. Сто лет буду сидеть, пока не вылезешь. Ничего не выходит. Всё какой-то набросок. Всё чушь и бардак.

Зал молчал.

— Значит так. Я расскажу тебе, как дальше, и если смолчишь, значит так и будет. А остановишь мне язык, так упаду и покаюсь. Значит так. В городе всё клали новые дороги поверх старых. Впрочем, на севере работала банда больных, которые сдирали намордники с белых собак. На юге возник маньяк, он целовал маленьких девочек в висок и отпускал их с миром. В магазинах хозтоваров кончились наручники. В пруду нашли тело человека в истлевшем мундире, со следами балалайки на голове. Я всё правильно поняла?

Зал молчал.

— А дальше напролом, — сказала Таисия. Поклонилась, перекрестилась, красиво нагнулась за чемоданом и пошла.

9. Не, не конец.

Марусе, Алине, Никите, Володе, Славе и Э.