Дмитрий Притула - След облака
— Нет, еще он очень хороший клиницист, хороший диагност и добросовестный ученый. А почему я должен именно сегодня что-то узнавать о нем?
— Вы удивляете меня, Николай Алексеевич. — В голосе Спасского уже было раздражение. — Вы начинаете серьезное дело и должны быть готовы драться за него. А для этого надо знать, кто вам будет помогать, кто мешать. Я думаю, в первую очередь вы столкнетесь как раз с Макаровым. По-своему это замечательный человек, мы с ним приятели. Вы это знаете?
— Да, знаю.
— Возможно, мы были бы друзьями, если б я умел дружить. Он вернейший человек. И добрый, очень добрый. Мы с ним вместе учились. Он был на курсе звездой первой величины. Какие надежды на него возлагали! Он пришел из армии, был старше нас, пришедших из школы, и мы его боготворили. Вы знаете ли, в девятнадцать лет он попал на Малую землю, под Новороссийск, и пробыл там от звонка до звонка, все семь месяцев. И не просто пробыл, а в девятнадцать лет командовал ротой. Однажды он рассказывал мне, что там делалось — не осталось ничего живого. Я сказал ему, что не считаю себя трусом, но там сошел бы с ума, а он ответил, что, верно, тоже бы сошел, но приходилось думать не о себе, а о роте. Это ведь нечто настоящее. Вы этого не знали за ним?
— Нет, не знал, Виктор Григорьевич.
Сейчас Воронову было неловко и даже стыдно за то, что он, работая с человеком двенадцать лет, ничего о нем не знал.
— Он не оправдал наших надежд, не стал звездой первой величины. Его сгубила излишняя любовь к Соснину, восторженное к нему отношение. Он все время видел дистанцию между Сосниным и собой. А для ученого это гибельно. Как только человек, увидев свой потолок, начинает испытывать неполноценность, ученый в нем гибнет.
Спасский все ходил по комнате, вдруг, остановившись, он приблизил свое лицо к лицу Воронова. Воронов впервые видел лицо Спасского так близко, и он видел сеть морщин и дряблость мешков под глазами, и понимал, что бесконечная работа не проходит бесследно даже для Спасского, человека неутомимого и десятижильного…
— Ну, а теперь по сути ваших предложений, — к Спасскому вернулась привычная ироничность. Он сощурил глаза, как бы примеряясь к Воронову.
— Возможно, я не все понял, хотя Макаров говорил подробно. Я задам вам пару вопросов. Я не спрашиваю, как вы толкуете потенциал покоя, я не говорю о том, что одна из ваших методик плохо согласуется с законом Старлинга, я хочу только спросить, Соснин говорил вам о том, что предложение со срезами слабовато?
— Говорил. Я думаю над новой методикой, и я ее придумаю.
— Ну, а насчет вращивания в работающее сердце датчиков он говорил?
— Нет, не говорил.
— Очень хорошо. Тогда я скажу. Я этим занимаюсь давно, как вы знаете. Результаты у нас, мягко говоря, малообнадеживающие. А как вы полагаете, если этим делом займется ваша клиника, а не моя лаборатория, результаты будут иными?
— Если мы будем использовать иные датчики, то иными будут и результаты.
— Послушайте, Николай Алексеевич, это несерьезно. Вы же не хотите сказать, что мы халтурщики и лентяи и нарочно пользуемся плохими датчиками. У меня-то и есть самые лучшие. Пойдем дальше. Вы знаете, сколько показателей можно закладывать в электронно-вычислительную машину? И вообще, какой тип машины вам нужен?
— Я не инженер, я врач.
— Это я знаю. Но ведь вы такие надежды возлагаете на эти машины.
— В заключительной стадии, лет через двадцать.
— Скажите, Николай Алексеевич, насколько вы сильны в генетике?
— Я не очень-то силен в генетике, Виктор Григорьевич, — растерянно сказал Воронов.
— Как же так, как же так, — сокрушенно качал головой Спасский. — У вас есть неплохое место о типах сердца. Смешно полагать, что тип сердца закладывается сам по себе. Видимо, вам придется прослеживать генетические связи, не так ли?
Воронов растерялся. Спасский задал еще много вопросов, и на некоторые из них Воронов ответить не сумел, и он понимал, что Спасский до тонкостей разбирается в его предложениях; ироничный, насмешливый, остроумный, он курил сигарету за сигаретой, все ходил по комнате, останавливаясь только затем, чтобы задать новый вопрос, и на глазах Воронова Спасский легко и весело разобрал на составные части его работу и показал насмешливо — вот здесь нет нужной детали, здесь пустота, а здесь как раз лишняя деталь, и он не знает, сможет ли такая машина работать, и вдруг Воронов уже потерянно спросил:
— Выходит, что все это чепуха? Бред?
— Что — бред? — от неожиданности вопроса Спасский застыл на месте.
— Все мои предложения.
— Бред? — засмеялся Спасский. — Бред — это реферат, который мне нужно прочитать сегодня. Чистой воды компиляция. Десять лет назад я все это читал у французов. Когда человек непременно хочет понять сердце, когда подай ему формулу сердца — это не бред. Ох, хотелось бы вам, чтобы все сразу назвали вас гением.
— Нет, мне хочется только, чтобы работу начали как можно скорее, — ответил Воронов.
— Не лукавьте. Гением пусть называют вас ваши аспирантки. Мы же деловые люди. И еще неизвестно, чем дело кончится на совещании. Все-таки хотел бы я, чтобы вас там не четвертовали.
— Я бы тоже хотел, — слабо улыбнулся Воронов.
— А короновать вас не будут — вот это точно.
— На это я и не надеюсь, — ответил Воронов.
Весь этот день Воронов старался ни на минуту не отвлекаться от дел, и весь день его был предельно загружен. Кроме лекции, осмотра тяжелых больных и занятий со студентами, которые он был обязан проводить, Воронов назначил осмотр нескольких больных, которые давно выписались из клиники, но которые хотят, чтобы Воронов время от времени осматривал их. Они настойчиво просят, а он никому не может отказать. Поэтому-то в его консультационные дни в диспансере гардеробщики отказываются принимать пальто у его больных и складывают их на диваны и кресла, понимая, что Воронов не сможет никому отказать и уйдет не в семь часов, когда диспансер закрывается, а в девять или в десять часов.
Иногда Воронов даже завидовал Спасскому — тот не принимает больных, которых принимать не обязан. Спасский всего больше любит запереться в своем кабинете и думать. Это не достоинство и не недостаток, это свойство характера и ума. Воронов понимал, что, с одной стороны, Спасский добьется большего в науке, чем он, с другой стороны — а что, собственно, с другой стороны? Что об этом думать? Так есть, и все тут. Верно, он просто врач, а не ученый. Утешитель, духовник, но не ученый. И сегодня это станет до конца ясным. Он может успокоить человека, назначить лучшее из возможных лекарств, но может ли он вылечить человека? И может ли кто-либо вылечить человека с тяжелыми сердечными поражениями? Только на короткое время. Но ведь так будет не всегда. Не может так быть всегда.
Спускаясь по лестнице к кабинету Соснина, он увидел идущего ему навстречу Спасского.
— Прошу вас об одном, — тихо сказал Спасский. — Помните слово моего любимого героя — холоднокровней. Это главное.
Все уже были в сборе. За большим столом сидел Соснин. У большого книжного шкафа стоял Макаров. Не выпуская трубку, одним только углом рта он обменивался новостями с Панковым, кряжистым, грузным, крутолобым. В мягком старинном кресле сидела ассистент Равченя, седая, сухая, с папиросой во рту.
Все обрадовались Спасскому. Особенно Равченя. Она часто жалеет, что Спасский ушел от них. Она бы бросилась Спасскому на шею, но сдержалась и лишь подала ему руку.
Соснин вышел из-за стола и церемонно поздоровался со Спасским.
— Рады, рады, что вы нас не забываете, — сказал Соснин.
Все знали, что Спасский впервые за последние шесть лет приехал к ним, и значит, он придает сегодняшнему совещанию особое значение.
— Я прочитал вашу книгу, Виктор Григорьевич. Есть о чем поговорить, но главное — есть о чем поспорить, — сказал Соснин.
Странно было видеть Спасского почтительным и даже робким. Он наклонил вперед голову, руки чуть не вытянул по швам, выслушивая замечания Соснина.
Он уже давно ничем не связан с Сосниным, работы его высоко ценят лучшие кардиологи страны и мира, сейчас же он чувствовал себя не доцентом, не аспирантом даже, но студентом, впервые пришедшим в клинику Соснина. Даже он, насмешливый, иногда желчный, отрицающий авторитеты в науке, ничего не мог поделать со своим уважением к Соснину.
— Я же в свою очередь должен поблагодарить вас, Александр Андреевич, за великолепную классификацию нарушений ритма сердца, — сказал Спасский. — Особенно полной она показалась мне в методическом письме.
— Ай да Спасский. Да вы стали светским человеком, — всплеснула руками Равченя, — научились говорить комплименты.
— Что вы, Анна Семеновна, это же факт, а не комплимент.
— Начнем. Как считаете? — спросил Соснин, и все стали усаживаться.
