Петр Замойский - Повести
сложилось у меня. И слова, сначала вразброд, как коровы, затем стройно, как косцы в степи, уже шли сами:
Но приехал в виде букиЭтот самый КосорукийИ давай на нас кричать,Поминая часто мать.Косорукий, барский пес.Кто тебя сюда занес?Ну, какое тебе дело,За карман, что ль, твой задело?Или жалко корм коровам?Землю отняли у дедов.Все вам мало, мало все вам.Так за дедов вступят внуки,Уезжай‑ка ты отседа,Уезжай‑ка, Косорукий!Но он пуще разъярился,Деда старым псом назвал,Тут и дед наш рассердился, —Не на труса ведь напал.Дед мигнул нам с Ванькой глазом.Догадались мы тут сразу,Что не нужно лишних словДля помещичьих ослов.Вмиг мы плети развернули, —За семь бед — один ответ, —Мы по лошади хлестнули,А по нем хлестнул сам дед.Смирны мы до той поры,Коль не грянет мщения час.Не узнать тогда уж нас.Мы отточим топоры.Кровь в народе закипела.Время этому приспело.Много будет грозной брани.Не у стада, не на грани,А в имении самом.Скоро, скоро будет дело.Так судьба, видать, велела —Раздувать везде пожар.Уничтожить племя бар,Землю ихнюю забрать,Безземельных наделить,Чтобы нам, ребятам, жить!
Я заснул, так и не окончив эту не то басню, не то песню.
Проснулся я от удушливого дыма. Пришел старик, развел новый костер. Возле него лежала куча сырой картошки.
— Стражников нет? — спросил я и тут же вспомнил, что о стражниках ничего еще не вставил в свою песню.
— Видать, не будет. В поле‑то вен сколько мужиков!
Вечером, подгоняя стадо к селу, мы увидели, как с горы соседнего общества, пыля, спускаются вереницы подвод.
— Ну, кончили, видать, спину на Климова гнуть, — сказал старик.
Приехали все выпивши, а некоторые совсем пьяные. Бабы загорелые и пыльные, не сняв нарукавников, пели песни — кто как горазд.
— Деньги с толстого получили? — остановил дядя Федор Орефия.
— Мелких, слышь, нет.
— О–о, мелких у него нет, а крупные в банке! Шиш с маслом вам! — крикнул старик.
Наш черед у Харитона. Стол для ужина вынесли на улицу. К избе собирались мужики. Харитон к Климову не ездил. Он не брал потрохов. Чиня бочонки, кадки, делая оконные рамы, он хорошо зарабатывал и к праздникам покупал мясо.
— Что вы там натворили? — кивнул Харитон в сторону хутора.
Дядя Федор чуть ложку не выронил.
— Кто тебе сказал? — испугался он.
— Да уж знаю. Не связывайтесь вы с ним.
— Сам принялся лаять. Меня старым кобелем обозвал. И стадо‑то запустили всего на столб. Не объели его барыню.
— Не дразните попусту. Здорово, что ль, вы его огрели?
— Где уж здорово. Один раз всего‑то и вытянул слегка, да ребятишки по лошади. Лошадь, знамо дело, понесла по загонам.
Мужики сдержанно, засмеялись. Пришел навеселе Лазарь. Он тоже гнул на Климова спину. Принялся рассказывать, как два села — Неждаевка и Обносовка — порубили лес у графа Чернышева. К ним прибыли стражники делать обыск. Мужики так их встретили, что те едва ноги унесли.
— Вот отчаянные! Ну, и мы тоже не сдадим. Хлеб‑то надо с барских полей к себе дернуть. Как, Харитон?
— Мое дело что… как народ.
— Не–ет, куда иголка, туда — нитка.
— Это кто иголка? — спросил Харитон.
— На–а, вот тебе, кто иголка?.. Да ты и есть.
— Выпил Климовой водки и несешь зря, — сердито заметил Харитон.
Лазарь смолк. Он догадался, что не надо так говорить при народе.
— Это я к слову, — добавил он. — На барское посягаться не будем. Своего хватит.
— Где там хватит! — крикнул Орефий. — Рожь‑то всего осьмину с телеги дает. А на десятине шести телег не соберешь. И сушь какая! Сеять бы, а дождя все нет.
— Мужики! — вдруг вскрикнул Иван Беспятый. — Слыхали, какую нынче проповедь наш поп сказал? Бог, слышь, карать будет тех, кто поднимет руку на помещиков. И в арестански роты угонят. А засуха, слышь, в наказанье мужику — не бунтуй!
— Наш поп мастер на проповеди, — вступился Денис. — Такого священника и в городе взяли бы.
— Попросись в псаломщики, а Сибирь забудь.
— В Сибирь нам не миновать.
— На казенный счет?
— Нет, мужики, — выступил Жила, — вы как хотите, а я свой хлеб с барского поля весь к себе увезу.
Вдруг все смолкли. Шел церковный староста Хапугин, человек степенный и набожный. Он куда богаче Гагары. У него одной купленной земли тридцать десятин, просорушка, чесальня, четырехконная молотилка.
— Здорово, мужики. Аль сход?
— Нет, Карп Никитич, о хлебе вот толкуем. Жрать скоро будет нечего.
— Бог опять наказывает суховеем. Видать, премного нагрешили. Батюшка в церкви прослезился. Смуты много. Второй год смута. Началась у фабричных, и к нам, как чума, пришла. Слава богу, что наше село в сторонке держится. Бог избавит от напасти. Л все война эта несчастная с япошкой. Перетерпим! Молиться надо. Давайте, мужики, молиться. Батюшка сказал: «Молебен о дожде надо бы». Один молебен был, да, видно, не с чистым сердцем шел народ. Другой давайте денька через два.
— Что ж, Карп Никитич, молебен можно, — согласились с ним.
— Ну, вот, подумайте. А я пойду во второе общество. Прощайте, мужики.
— С богом, — ответили ему.
Когда староста скрылся за мазанками, ему вслед посыпались ругательства.
— Сердце нечистое, слышь, у нас!
— Зато у него, у Хапуги, чистое. Натаскал из церкви денег.
— Вторую чесалку купил.
— Шесть душевых наделов прикупил еще. Скота у него целое стадо.
— Землю к одному месту отделил. Прямо тебе второй Климов.
— Два десятка поденщиков работает.
— Великомученик. И борода под стать для святого.
— Видать, бог‑то тоже за них. За Дериных, Гагару, Павловых.
— Бог для богатых, а беда для бедных.
Недалеко заиграла гармонь. Мужики оживились, стало веселее. Послышались припевы. Мимо по дороге прошла толпа девок и ребят. Мы с Ванькой увязались за ними. Данилка отправился домой. Гармонист Гришуня, окруженный девками, шел важно. Он лихо заломил картуз и до отказа растягивал мехи своей «саратовки» с одним уцелевшим колокольчиком. Гармонь отчаянно хрипела, в худые мехи ветер свистел, но было очень весело. И как только Гришуня заиграл плясовую, вперед выметнулся Алеха.
— Эй, ходи изба, ходи сени, хозяина черти съели.
Алеха кричал, топал, поднимал облака пыли.
Со своей улицы свернули на вторую, прошли до оврага и берегом отправились на третью. Там тоже гармонь. А где два гармониста, да еще с разных улиц, да с подвыпившими ребятами, обязательно драка.
Началась она просто. Подошел один к другому и ударил. Тот упал, за него вступились. Ну и пошла писать. Девки метнулись в стороны, гармоники замолчали. Гармонисты тоже вмешались в драку. Пока не дошло до кольев и камней, дрались кучей, но едва замелькали колья, как разделились на два лагеря.
— Пойдем домой, — сказал я Ваньке.
— Мне кого‑то ударить хочется.
— Хватит, били Косорукого, довольно. Тут наше дело сторона. Дерутся‑то из‑за девок.
Вечером и утром наряжает Косорукий возить ржаные снопы на барское гумно, а никто не едет. Все бросились косить свой овес, а кто молотить рожь, чечевицу. Мужики что‑то задумали. Это заметно из их полунасмешливых ответов Косорукому:
— Отмолотимся — свезем. Нам податя надо готовить. Ваши снопы не уйдут.
Пошли слухи, что кое‑кто уже по ночам начал сваживать снопы с барского поля к себе на гумно.
Скоро на этом деле, прямо в поле, поймали двух мужиков. Стражники отобрали у них узды, канаты, избили самих и записали фамилии.
Нынче вечером приехали сам управляющий и Косорукий. Велели старосте созвать сход. Мужики собрались.
— Говорите сразу, — начал управляющий, — будете приступать к возке снопов или нет? Если нет, я найму — за ваш счет из других сел. У меня с вами разговор короткий, знайте это. Может быть, что‑нибудь другое замышляете? Предупреждаю: бросьте думать. Лучше давайте по–хорошему. Если откажетесь, кокшайские только того и ждут. Едете завтра или нет?
Мужики молчали..
Управляющий взял список испольщиков, начал выкликать:
— Бурлаков Ермолай! Выезжаешь?
— Чай, не один. Повезут люди, и я тронусь.
— Чернов Павел!
— Тут, господин управляющий, — отозвался Чернов.
— Выезжай завтра.
— Как люди, так и я.
— Родин Григорий!
— Лошадь засеклась, — быстро отозвался Родин.
Кто‑то сдержанно засмеялся. Родин весь день возил свои снопы. Но управляющий поверил.
