Владимир Востоков - Знакомый почерк
— Почему же? — спрашиваю.
— Ваш брат давно банкрот, у него нет никаких денег, он ест из моей кормушки.
Тут, собственно, Роджерс передо мной полностью раскрылся, но я до того был в панике, что сразу не усвоил. Он говорит:
— Хотите повидаться с братом? Я, конечно, очень хотел.
Казимир пришел сейчас же, как будто за дверью ожидал. Нас оставили вдвоем.
— Что ты наделал! — кричит, а в глазах слезы и дрожит весь.
Объясняю, как все получилось, что это провокация и ловля. А он кричит:
— Как ты вел себя до этого! Сплошное скотство, опозорил меня.
И что тут скажешь? Действительно, вел я себя по-свински. Одно к одному выходит. А он заплакал и говорит:
— Эх, Стась, что ты натворил. Сгубил себя, пропадешь.
Я говорю:
— Зачем же ты уехал? Бросил меня одного.
— Меня заставили уехать, я здесь не хозяин.
— Что же делать? — спрашиваю.
— Не знаю, — отвечает. — Одно ясно: обратного хода тебе нет. И я помочь не в силах. Прости меня.
Вот так. Он ушел, а немного погодя пришел Роджерс, и у нас состоялся главный разговор.
— Слушайте меня хорошо, Станислав Михайлович, — сказал он и начал выкладывать по пунктам, объяснять мое положение. Во-первых, мне предъявляют обвинение в сборе шпионской информации. Второе — еще не закрыто дело в полицейском участке, куда внесен залог. Третье — я ему задолжал больше двух тысяч долларов. Четвертое — Фанни и все другое. Загнул он четыре пальца, сжал в кулак и говорит: — Что будет у вас в семье и на работе, если они получат, например, кое-какие снимки? Вы там очень неважно выглядите, но это не самое страшное, могут возникнуть осложнения более серьезные, вплоть до дипломатического скандала.
Может, он немного не так выражался, но смысл такой. И дальше объяснил, что завтра в газетах могут появиться сообщения на первых страницах, и тогда мне капут.
Что со мной тогда было, никому не пожелаю. Думал, с ума сойду. Говорю:
— Согласен на все, только чтоб никто ничего не узнал.
Он похлопал меня по плечу, попросил подождать и вышел. Вернулся с какими-то бумагами, достал из кармана авторучку и велел эти бумаги подписать. Они были составлены по-немецки. Я спросил, что это такое. Говорит: протоколы задержания, за драку в дансинге и сегодняшнего, с фотоаппаратом. Я подписал, никуда не денешься. Но это не все. Роджерс дал мне чистый лист, и под его диктовку я написал расписку, что взял у него деньги и что за это обязуюсь оказать ему услугу, о которой мы договорились на словах.
Спрашиваю, какая же должна быть услуга.
— Очень простая, — объясняет он. — Вы по роду службы имеете дело со статистическими данными, которые не публикуются в печати. Будете иногда присылать нам наиболее интересные…
Короче, заарканил он меня. Прожил я в этом доме три дня. Учился фотографировать документы и пользоваться тайнописью. Тайнопись простая: берешь бумагу, кладешь на нее химическую копирку и без всякого нажима пишешь карандашом тайный текст, а потом сверху любыми чернилами или шариковой ручкой обычное письмо. Роджерс дал мне простой шифр — для начала и конца каждого тайного письма, чтобы не было подделки. Посылать я должен на адрес брата. На конверте адрес и фамилию отправителя все время менять, но инициалы ставить всегда одни и те же. Для изготовления химических копирок употребляется бесцветная жидкость — смазываешь любой листок, и все в порядке. Роджерс дал мне тюбик зубной пасты „Поморин“ — в нем эта жидкость. Я в ответ буду получать письма, отправленные в Москве.
Потом вернулась прежняя жизнь — рестораны, мотели. Но я уже не пил.
А за день до отъезда Роджерс и брат повезли меня по магазинам — покупать подарки жене и дочери. И для меня тоже купили кое-что.
Чтобы на границе не было недоразумений с таможенниками, Роджерс дал мне справку с красной печатью, что все это подарено братом.
Провожал меня один Казимир. Роджерс простился на квартире. Он на прощание сказал, чтобы я отнесся ко всему случившемуся серьезно, но без трагедий, что никакой опасности нет и не будет, если я проявлю немного осторожности.
Вот и все. С Белорусского вокзала я прямо сюда».
Оперативный работник повертел в руках тюбик зубной пасты «Поморин» и сказал:
— Вы вначале говорили, что брат заходил к вам, когда был в Москве. Не помните, какого числа?
— Точно помню. Двадцать третьего августа.
— А когда он вам звонил перед отъездом?
— Примерно через месяц, в сентябре, числа двадцатого, двадцать первого.
— Как он оказался на Западе?
Станислав Михайлович рассказал историю брата начиная с 1937 года, и о том, как брат приходил к нему в гости, и обо всех с ним разговорах.
Оперативный работник слушал и иногда вписывал в блокнот два-три слова, при этом переспрашивая Станислава Михайловича. В очередной раз он переспросил:
— Говорите, он бизнесмен и доктор социологии?
— Так он, во всяком случае, сам себя называл.
Оперативный работник захлопнул блокнот.
— Ну что ж, Станислав Михайлович, правильнее поступить нельзя.
— Не понимаю, — робко произнес Станислав Михайлович.
— Я говорю, правильно сделали, что пришли к нам.
— Иначе не мог.
Хозяин кабинета встал.
— Время позднее, а вы с дороги. Сейчас вызову машину, вас отвезут.
Станислав Михайлович весь напрягся.
— Я готов.
Оперативный работник рассмеялся.
— Не туда, куда вы собрались. Вас отвезут домой.
Понадобилась, может быть, целая минута, чтобы Станислав Михайлович осмыслил тот удивительный факт, что его не арестовывают, а, наоборот, еще предлагают отвезти в машине домой. А когда он это осмыслил, то брякнул такое, что тут же счел сам немыслимым нахальством в его положении:
— Чемоданы-то в камере хранения.
— Заберете.
— Что я своим скажу?
— Только не о нашем разговоре. Об этом — ни одной живой душе. Придумайте что-нибудь. — Он позвонил по телефону, договорился насчет машины. Положив трубку, сказал очень серьезно:
— Разумею, что вам нелегко, но и вели вы себя за кордоном не лучшим образом. Поразмыслите на досуге, после еще поговорим. Повинную голову меч не сечет, но ее надо ж на плечах-то иметь, Станислав Михайлович, а?
— Не могу оправдываться.
Станислав Михайлович стоял, глядя в пол перед собой.
Помолчав, оперативный работник заговорил опять тем деловым тоном, каким вел беседу:
— Фотокарточки Роджерса у вас, разумею, нет. А фото брата? Хоть какое-нибудь.
— Вы знаете, ни одной карточки Казимира у меня тоже нет, — виновато ответил Станислав Михайлович.
— Даже старых времен?
— Какие тогда были времена… Мы на одной бульбе жили… А фотографу платить надо…
— Мы вас еще вызовем.
Зазвонил телефон: машина ждала Станислава Михайловича. Взяв из камеры хранения Белорусского вокзала свои чемоданы, он приехал домой. Жена и дочь не спали. Они были вконец измучены ожиданием и неведением, и даже появление Станислава Михайловича не сразу их успокоило. Свою задержку он объяснил тем, что ему якобы пришлось кое в чем помочь соседу по купе, у которого произошло недоразумение с таможенниками. И хотя это никак не вязалось с тем, что Александра Ивановна услышала от мужа по телефону утром, она не заметила несоответствий…
Начальник подразделения, в котором работал человек, беседовавший со Станиславом Михайловичем, не был в курсе дела Дея-Скеенса и Фастова. Прочитав показания Станислава Михайловича, он сказал: «Знакомый почерк. — И прибавил: — Грубая работа». Основываясь на своем опыте, он мог бы также сказать: грубо ли, тонко ли поступают вербовщики с советскими людьми, они не становятся ближе к цели. Начальнику отдела уже приходилось сталкиваться с чем-то весьма схожим, рука Роджерса и Дея-Скеенса-Паскевича была знакома, с той лишь оговоркой, что он знал их под другими именами.
Вышестоящий начальник был в курсе дела Фастова — Дея. На этом более высоком уровне линии пересеклись, и, естественно, возникла потребность сопоставлять. Нет, отнюдь не мгновенным озарением ума высветилась истина. Она добывалась по крупицам.
В схеме это выглядело так.
Совпадение дат пребывания в Советском Союзе мистера Дея и Казимира Паскевича заставило проверить, нет ли других совпадений. Они нашлись: и тот и другой выдавали себя за бизнесмена-социолога из Канады; и тот и другой прекрасно знают русский; они одного года рождения.
Проверили, не значится ли Казимир Паскевич среди разыскиваемых государственных преступников. Удача. Оказалось — значится. Разыскивался как провокатор, работавший на оккупантов в Белоруссии в 1942–1943 годах. Розыски были безуспешны, дело казалось безнадежным.
Словесные описания внешности брата, которые давал Станислав Михайлович, совпадали с портретом мистера Дея. Станиславу Михайловичу предъявили в числе других пяти портретов внешне похожих мужчин карточку мистера Дея. Станислав Михайлович без колебаний, с одного взгляда опознал брата.
