Александр Слонимский - Черниговцы (повесть о восстании Черниговского полка 1826)
Какой-то молодой человек в шинели с бобровым воротником выкрикнул:
— Ура, конституция!
— Ура, конституция! — отозвалось несколько голосов из солдатских рядов.
— А ты понимаешь, что такое конституция? — спросил Михаил Бестужев ефрейтора Любимова, молодца и красавца.
— Как не понимать, ваше высокоблагородие, — отвечал тот. — Тоже наслышаны. Это значит, чтобы все были на равных правах.
В это время от другого берега Невы отделились какие-то темные фигуры. Это были кадеты Морского и Первого кадетского корпусов. Их было человек десять. Четко отбивая шаг, они маршировали по льду, по три в ряд, направляясь к площади! Они были без шинелей, в черных мундирчиках, стянутых кушаком. Впереди шел стройный, красивый мальчик с разрумянившимися от мороза щеками. Он вытянулся перед Бестужевым во фронт, признав в нем по эполетам старшего чином.
— Господин штабс-капитан, — отчеканил он звонко, — мы присланы депутатами от наших товарищей, чтобы испросить позволение сражаться в ваших рядах. Мы все готовы умереть за свободу.
Бестужев был человек хладнокровный, но тут не выдержал: что-то всколыхнулось в его груди, и чувство умиления захватило душу. Он пристально глядел на красивое лицо мальчика, и у него промелькнула мысль: зачем останавливать благородный порыв этих юных птенцов? Не позволить ли им, в самом деле, остаться на площади? Их присутствие рядом с усачами-гвардейцами поразило бы воображение. Участие детей в восстании — явление небывалое в исторических летописях. Но благоразумие тотчас взяло верх: нельзя подвергать опасности жизнь этих ребят-героев.
— Благодарите ваших товарищей за их намерение, — сказал он, кладя руку на плечо мальчика, — но поберегите себя для будущих подвигов.
С этими словами он обнял его и крепко расцеловал.
Кадеты сделали поворот налево кругом и, так же отбивая шаг, пошли обратно.
Подъехал на извозчичьих санях Рылеев.
— А Трубецкой где? — был первый его вопрос, когда он вышел из саней. — Почему его нет?
Александр Бестужев только пожал плечами.
— Ну хорошо, я разыщу его, — сказал Рылеев, — а потом поеду в Финляндский полк. В гвардейском экипаже остался
Бестужев Николай. Там Шипов противодействует; умоляет не губить себя, уверяет в благих намерениях императора и прочее Человек ловкий, ораторствовать умеет… Пущин, поедем к Трубецкому, а пока пусть примет команду Якубович. Где он?
— Был и куда-то исчез, — ответил Александр Бестужев.
У храброго кавказца заболела голова.
— Тогда Оболенский, — сказал Рылеев.
— Его тоже нет, — проговорил Александр Бестужев, — но он будет, конечно.
Рылеев сердито махнул рукой.
— Едем! — решительно обратился он к Пущину.
Оба сели в сани и поехали к Трубецкому, па Английскую набережную.
Оболенский был на площади рано поутру, еще до прихода Московского полка, но, не найдя никого, решил действовать самостоятельно. Он хотел во что бы то пи стало добыть артиллерию и отправился в Преображенские казармы, к конным артиллеристам. Однако оказалось, что генерал Сухозанет, командир гвардейской артиллерии, успел уже принять свои меры. Граф Коновницын, сын героя двенадцатого года, и Малиновский, офицеры конной артиллерии, оба члены общества, сидели под арестом. Оболенский, пользуясь своим положением адъютанта генерала Бистрома, хотел было проникнуть в казармы, но полковник Пистолькорс, стоявший с обнаженной саблей у входа, преградил ему путь. Напрасно юнкера из-за спины Пистолькорса подавали ему какие-то знаки: пробраться в казармы так и не удалось. То же самое оказалось и в пешей артиллерии: члены общества, в том числе и внук Суворова — корнет Александр Суворов, князь Италийский, граф Рымникский, были уже арестованы.
Вернувшись на площадь, Оболенский принужден был взять на себя командование.
— Что ж это такое? — говорил он раздраженно. — Где Панов и Сутгоф? Почему нет гвардейского экипажа? Время идет, нужно действовать. Николай, вы его знаете, медлить не станет!
И в самом деле, с противной стороны уже начиналось какое-то движение. Появились конногвардейцы. Они тихо приближались, по трое в ряд, по Адмиралтейскому бульвару и, повернув направо, выстроились тылом к Адмиралтейству и правым флангом к набережной.
Оболенский рассыпал стрелков перед колонной и сам стал с ними.
Минута напряженной тишины. Только стук подков по обледенелой мостовой. Обе стороны застыли в ожидании. Вдруг линия конногвардейцев заколыхалась — они двинулись прямо на московскую колонну.
— Не стрелять! — раздался голос Оболенского. — Они присоединятся к нам!
Но было поздно. Раздался залп ружей. Справа и слева, с набережной и из-за забора, полетели в атакующих камни и поленья. Лошади скользили и спотыкались. Несколько человек упало. Конногвардейцы повернули обратно. Атака была отбита.
— Ура! — кричал теснившийся на площади народ, а рабочие, сидевшие на заборе, угрожающе потрясали вслед конногвардейцам кулаками.
Три раза конногвардейцы ходили в атаку, но вяло и, видимо, неохотно. И снова летел град камней и поленьев из толпы народа, и снова гремела площадь восторженным «ура», когда они отступали.
В конце Адмиралтейского бульвара появился статный всадник в шляпе с белым султаном. Это был граф Милорадович. Он подъехал к каре и сделал знак, что хочет говорить.
— Ребята! — звучным голосом начал он. — Вы меня знаете, я обманывать не стану…
К нему подбежал Оболенский.
— Граф, умоляю вас, поберегите себя! — проговорил он, и голос его действительно звучал мольбой. — Отъезжайте. Оставьте в покое солдат, они исполняют свой долг!
— Разве, князь, я не могу говорить с солдатами? — возразил Милорадович и хотел было продолжать.
Но Оболенский, выхватив у переднего солдата ружье, ткнул лошадь штыком. Лошадь отпрянула, и штык скользнул по седлу и ранил графа в ногу. В это время сбоку раздался выстрел. В руках у Каховского дымился пистолет. Милорадович схватился за бок, пошатнулся в седле и упал. К нему бросились солдаты с обеих сторон.
— Что ты делаешь, сумасшедший! — накинулся на Каховского князь Одоевский, бледный, с трясущимися губами. Честнейший человек, рыцарь!..
— Он царский слуга! — надорванным голосом прокричал Каховский. — И тем опаснее, чем честнее! — Он закрыл лицо руками и едва выговорил сквозь вырывавшиеся из груди рыдания: — Ты думаешь, что я злодей, изверг, мясник, да? Поверь, и мне нелегко…
И он с отчаянием отшвырнул пистолет.
Милорадовича подняли и унесли. Наступила минута смущения.
— Гренадеры! — послышались вдруг радостные голоса. — Гренадеры! Ура!
В самом деле, с Адмиралтейского бульвара бежали гренадеры, продираясь сквозь правительственные войска, которые их не трогали. Впереди с обнаженными саблями бежали Сутгоф и Панов. Громовое «ура» огласило площадь. Солдаты целовали и обнимали друг друга.
Через некоторое время из-под арки Галерной улицы показались моряки гвардейского экипажа, стройно маршировавшие под командой Николая Бестужева и лейтенанта Арбузова. Раздалась команда, и моряки — их было больше тысячи человек, — заходя справа налево, мимо расступавшегося перед ними народа, заняли при криках «ура» место позади гренадер и московской колонны, ближе к собору.
Был уже первый час. Войска были собраны все. Больше неоткуда было ждать подмоги. Надо было действовать. Но куда направить удар?
Николай отлично умел владеть собой. Он скрыл свой страх, почти ужас, перед тем, что совершалось в этот день. Его лицо было как холодная маска. Он всегда презирал человеческую мысль. Но теперь эта мысль распоряжалась войсками — говорила ружейными выстрелами и буйными криками «черни».
Он уже знал, что дело совсем не в защите прав Константина, не в избытке «верноподданнического» усердия, а в революционном заговоре. Еще третьего дня утром было получено донесение из Таганрога от генерала Дибича, начальника штаба при Александре, о том, что раскрыто тайное общество, которое раскинуло свои сети на севере и на юге. К донесению приложен был и список членов общества, составленный по доносам капитана Вятского полка Майбороды и унтер-офицера Уланского полка Шервуда.
В тот же день явился к Николаю поручик Финляндского полка Яков Ростовцев, адъютант генерала Бистрома и товарищ Оболенского, живший с ним на одной квартире, и в туманных выражениях, не упоминая о заговоре и не называя имен, предупредил его о грозящей ему опасности и убеждал не вступать на престол. «Может быть, ты знаешь заговорщиков, — сказал ему Николай, — но не хочешь назвать их, думая, что это противно твоему благородству? И не называй, не надо!» И в самом деле, надобности в этом не было: имена были ему и без того известны. А не начинал он арестов потому, что ждал, пока выяснится, какие силы стоят за заговорщиками. А что, если с ними и Сперанский, и Мордвинов, и, может быть, даже кто-нибудь из командиров корпусов: Бистром, Шипов? Нет, лучше пока никого не трогать. «Расправлюсь потом», — думал он.
