Петр Замойский - Повести
— Сколько их сваталось за меня, — не унималась мать, — нет, как черт меня толкнул, с ума сошла, белены объелась, угорела…
— Стели‑ка ты ребятам постель. Сунуло меня про веревочки сказать.
— Свей, свей, себе на шею их свей. Вон на перекладине и удавись. Юда предатель.
— Молчи, растащиха! — вдруг вскипел и отец. «Юду предателя» он не переносил. С таким прозвищем не мирился, становился сам не свой. Для него, богомола, полумонаха, такое сравнение было страшным. Матери же оно доставляло большое удовлетворение. Но и у нее было прозвище, которого она тоже терпеть не могла — «растащиха».
— Это какая я растащиха? — изменив голос, как будто впервые услышав от отца такое, спросила мать. — Это чего я из дома растащила? Ну‑ка, скажи, ну‑ка!
Я хорошо знал, что если их не остановить, начнется драка. А остановить их совсем нелегко. Нужны какие‑то страшные, особые слова. Из всех нас, ребят, такие слова находил только я. Заметив, что мать уже хищно осматривается, приискивая подходящий предмет, чтобы «огреть» отца, я крикнул:
— Тятька, уходи! Уходи — и ну вас к черту! Оба хороши. Народили нас целый содом, наплодили нищих, а теперь лаетесь. Ну вас к дьяволу! Возьму плеть и начну трахать. Мне теперь все равно. А то избу сожгу. Или на брусе повешусь. Гоните завтра сами стадо, я вам не пастух. Мне спать пора, а вы орете.
Оба они молча выслушали мой злобный крик. Отец нырнул в сени, мать, тяжело дыша, принялась стелить.
Утром я проснулся сам, не дожидаясь, когда мать начнет тормошить.
Отец встал вместе с матерью. Спали они на краях постели, как бы охраняя свое гнездо из восьми человек. Я сходил, принес матери два ведра воды. Она подоила корову, принялась затапливать печь. Чуть–чуть алела заря, но было уже тепло. По улице слонялись знакомые мне коровы. Отец вынес прядку кудели и с несвойственной ему торопливостью принялся вить веревочки. Я взял у него полпряди.
— Зачем? — спросил он.
— «Зачем, зачем»! — сердито проворчал я, оглянувшись на сени. — Сказал бы мне, я давно бы тебе свил эти веревочки. Делать‑то мне в степи все равно нечего.
— Я и. не догадался, сынок.
Мы начали вить. Так как я привык навивать кнут, да и пальцы мои орудовали шустрее, я быстро свил одну. Отец успел только половину.
— Как ты скоро, — удивился он.
Я принялся за вторую. В это время мать выгоняла корову со двора. Увидев отца, походя заметила:
— Вей, вей! На охоту ехать — собак кормить.
— А ты молчи. Мы с Петькой нетколь совьем, — заметил отец.
Он тоже принялся за вторую. Торопился, словно стыдясь, что отстал от меня.. Всех веревочек, по числу зубьев в грабельцах, надо четыре, да пятую, длинную, которая привязывается за самый угол.
— Грабельцы‑то налажены? — спросил я.
— Это мне недолго.
«Ну, — подумал я, — недолго. Хватит тебе работки. Хорошо, что мать не знает».
На улице слышались удары отбойных молотков: пробивали косы, точили. Отца это радовало.
— Лается мать, а все по–пустому. Гляди, у людей ничего еще не готово. Косы только пробивают.
— А ты о себе больше заботься, — посоветовал я, довив вторую веревку.
Снова ехал Косорукий наряжать. Проехал, глянул на отца. Отец поклонился, но Косорукий и внимания на него не обратил. Да и кто на отца обращает внимание? Только поп иногда в проповеди упомянет о нем, как о самом набожном.
Вон и дядя Федор с Ванькой идут. Данилка живет в том конце улицы.
— Пошли, сынок, — ласково, как всегда по утрам, позвал меня старик.
— Пошли, дядя Федор.
* * *На второй день косьбы барских ржаных вместо меня погнал стадо Захар. Я отпросился поехать со своими в поле. Как и в сенокос, мне захотелось побыть на людях. Дома сторожем остался Филька. В поле поехали отец с матерью, я и Васька — младший, после Фильки, брат. С прошлого года не ездил я на нашей телеге. Уже забыл, как стыдно ехать на ней: колеса разболтаны, скрипят, шины съехали набок, на заднем колесе одна шина лопнула и хлопает, поднимая пыль. Телега кренилась, передок на каждом повороте садился на колесо. Сколько в нашей телеге веревочек! Все на них держится. Телега так стара, что на ней, видно, еще ездил дед моего отца. На сбрую Князь–мерина страшно глянуть, особенно на хомут. Это — куча разнообразного тряпья и соломы, зашитая в худой мешок. И все тоже на веревочках. Гужи веревочные, клещи древние, стертые, изъеденные червем. Понять невозможно, как такой хомут держался. Наконец шлея, седелка, дуга. Какое убожество! По сбруе и хозяину был и сам Князь–мерин. Низенький, пузатый, мордастый, с жидким хвостом, с отвислыми ушами. Что особенно у него было страшно, это — нижняя губа. Она походила на старый лапоть. Зубы у Князь–мерина уцелели только передние. Трудно поверить, что Князь был когда‑то молодым. Глядя па него, думается, что и родился‑то он таким несуразным и страшным и сама судьба предназначила его именно нашему отцу.
Сейчас‑то еще он немного походил на лошадь. Поправился на сенокосе. И когда отец, похлестывая его, говорил: «Ну‑ка, с богом» — он, кажется, даже прибавлял шаг. По крайней мере видно было, как он качал головой, махал хвостом. Но стоило отцу умолкнуть, как Князь не только сбавлял шаг, но и совсем останавливался. У доброго хозяина такой мерин давно бы сдох, а от отца он тревог не испытывал.
— Да погоняй ты его, че–орт! — вышла мать из терпения. — Эдак мы и до завтрева не доедем.
Особенно стыдно. становится, когда нас обгоняют другие подводы. Орефий Жила, обгоняя, крикнул:
— Ива–ан, в Нарым–пески, прямо на куски?
Отец что‑то буркнул, мать совсем рассердилась.
— Дай‑ка палку!
Вырвала у отца палку, начала бить Князя, но он только хвостом покрутил. Тогда со злобы ткнула палкой под хвост. Этого Князь не ожидал. От испуга и боли вдруг вскинулся, попытался лягнуть, но… тяжелы его ноги. Он затрусил, поняв, что палка перешла из рук хозяина к сердитой хозяйке. Еще несколько раз сунула мать Князю палку под хвост, и он тронулся рысью, от которой давным–давно отвык. Но уж лучше ехать шагом: едва тронулись рысю, как наша допотопная телега затрещала, колеса завизжали на разные голоса. Нет, для рыси не только Князь, но и телега не приспособлена. Уж верно: тише едешь — дальше будешь…
Остановились на загоне, где вчера стояли. Отец принялся выпрягать лошадь, а мы — стаскивать немудрящую поклажу с телеги. Потом подняли оглобли, связали их чересседельником. Под одну оглоблю подставили дугу. Сверху накрыли торпищем, и вот у нас — шалаш. Зыбку повесили.
— Давай, давай, — кричала мать, — давай, заходи косить! Будет возиться‑то!
Путая веревочки, отец не скоро наладил грабельцы. Поточил косу, перекрестился и, поплевав на руку, зашел за ряд. Косил отец не хуже других, но вяло. Мать, как говорят люди, «за пятки его хватала». Да и рожь была не густая, хотя лучше, чем на мужицких полях.
Я осмотрелся: кто наши соседи? Самые ближайшие — Орефий Жила и Василий Госпомил. Орефий уже прокосил три ряда, — жена едва успевала вязать за ним. Костя делал пояски и расстилал их перед матерью. Шустро косил тощий Жила. Верно, что на работе он все «жилы вытянет». Лишь головенка его моталась, словно на ниточке. Пошел и я делать пояски для матери.
В полях было тихо, четко слышалось шарканье кос. Далеко на горах тоже косили. Там уже видны обносы. Солнце наплывало в красной мгле. День будет жаркий, и сейчас, пока холодок, все стремятся скосить побольше.
Соседней межой ехал Косорукий. Он не только проверял — кто сколько скосил, но заодно и смотрел — не молотят ли украдкой рожь, не воруют ли. По правде говоря, я и ехал‑то с этой целью. Недаром мы взяли с собой бочонок. В нем сейчас вода, но воду мы выпьем, в обед схлебаем с тюрей, лошади дадим, а после обеда в бочонок пойдет другое.
Приказчик ехал к нам. Проскакав мимо, подъехал к отцу.
— Коси, нужда, коси! Только обносы клади ровные.. Жребий метнем: плохие тебе достанутся.
— Что ты, бог с тобой! — испуганно улыбнулся отец, который никогда на такие дела не шел. — Чай, грех будет.
Жара усиливалась. Время шло к обеду. Я сказал матери, что буду делать то, за чем приехал. Она оглянулась на отца, прищурила глаза:
— Только ма–атри–и.
— Ну, сумею.
Захватив из обноса два высохших снопа, я понес их к телеге.
— Васька, поглядывай. Как поедет опять Косорукий, скажи.
Расправил мешок, просунул туда сноп колосьями и начал бить пепельником.
В обед, пока наши отдыхали, я взял косу. Коса с грабельцами была для меня тяжела, но саженей пять я прокосил и сам связал. Как следует отдохнуть народу не дал Орефий. Словно бес кольнул этого человека: выскочил из‑под телеги, ударил в косу. Звон пронесся по полям. И снова продолжали мужики косить барскую рожь. И опять, оглядываясь, таскал я снопы из обноса, а полуобмолоченные клал вниз или в середину.
