Эльмира Нетесова - Чужая боль
— Ступай домой живо, пока душу не посеяла! — прикрикнул Сашка и, остановив первый же грузовик, велел отвести бабу домой. А вечером навестил.
Та, стирала у корыта, согнувшись в три погибели. Рядом старая мать охала, всплескивая руками.
— Тихо, мамка! Где мужик?
— Опять пьяный пришел.
— Покажь, где лежит, — пошел следом и плотно закрыл за собою дверь в спальню.
— Ой, мамка! Сами разобрались бы. Зачем Сашку впутала? Он из моего нынче отбивную сделает.
— И поделом козлу. Нечего выгораживать. Такого давно пора из дома гнать. Уж сколько времени с ним маешься! Другая давно подналадила гада.
— Не зуди, не лезь в семью, без тебя тошно.
— Дай я постираю, ты приляжь, отдохни.
Ритка уступила. А из спальни слышалась грязная брань. Сашка не сдерживался в выражениях и крыл мужика матом, не щадя.
— Мудило ты, отморозок! Кто позволяет в такое время аборт делать? Тебя бы самого на это кресло и выскрести по самые уши. Коль не умеешь растить, не подходи к бабьей постели, геморройная шишка! Не смей калечить бабу!
— А ты кто такой, чтоб мне указывал? Это моя семья. Как хочу, так и живу!
Послышались глухие удары в стены, в углы, в пол.
— Отстань! Оставь в покое! — вопил хозяин.
— Я из тебя, отморозок, душу вытряхну. Ты не только жену, всю семью губишь. Откуда свалилось ей на шею такое говно? Уматывай прочь и не марай углы. Без тебя ребенок вырастет и проживет семья. Не хрен с них кровь сосать, падла вонючая! Забирай свои тряпки и чтоб не видел недоноска. А появишься, своими руками башку сверну с резьбы!
— Ты, полегче тут командуй. Здесь я хозяин. А ты кто такой?
В следующий миг мужик открыл мордой дверь, вывалился из спальни в одних трусах.
Пятнадцать суток просидел он в милиции, подметал двор, всю территорию, на прохожих не оглядывался, молчал. Ритка к нему не приходила. Она за две недели пришла в себя и о мужике не вспоминала. Но к концу второй недели вызвал ее Иван Антонович и спросил:
— Так что с твоим мужем делать станем? Выкинем из деревни или поверим в последний раз?
— Сколько этих последних было? Я со счету сбилась. Троих, гад такой выбил. Все молчала. Упросил. Теперь куда дальше, ждать пока и впрямь пришибет пес шелудивый. Его дома все боятся. Мамка в сарае спит. Да провались она такая семейная жизнь. Мы без него в тыщу раз лучше жили. Не хочу о нем говорить, — зашлась баба в слезах.
— Рита, больше одного плохого слова не услышишь. Я все понял, другим стал.
— Зверь ты, не человек. Нет тебе другого имени. Сам себя любишь. Других вокруг не видишь, обормот проклятый. Сгинь с моих глаз навсегда, пропащая душа.
— Ритка, я люблю тебя! И до последнего дыханья только тебе буду верен. Прости меня, дурака. Но никогда больше не повторится плохое. На руках стану носить мою ласточку и беречь больше жизни. Слово даю, пальцем не трону, словом и взглядом не обижу. Поверь в последний раз. Больше никогда не ошибусь.
Баба впервые слышала эти слова и немела от удивления.
Яшка смотрел на нее сквозь слезы и просил об одном:
— Поверь…
Ритка забрала его из милиции, не очень веря обещаниям и клятвам мужика. А тот, вернувшись домой, натаскал воды, сам вымыл пол, подмел во дворе. Порубил дрова за домом. И вымывшись в реке до хруста, вернулся домой совсем иным человеком. Он ни на кого не кричал не ругался. Сам без просьб убрал в сарае, вынес навоз на огород. Помог теще накопать картошку в огороде, сам принес ее домой и помог почистить.
Вечером, когда все сели ужинать, впервые отказался от самогонки и с аппетитом ел горячую картошку с огурцами и луком.
— Завтра на рыбалку сходим. Принесем мамке на жареху. А потом пойду устраиваться на работу. В свою строительную бригаду, снова каменщиком. Может, и там мне поверят и возьмут обратно.
Яшку взяли с испытательным сроком в три месяца. И не ошиблись. Так и остался мужик в бригаде. Но о выпивке не говорил и не вспоминал никогда.
Только иногда, встречая Сашку на улице, отворачивал и почесывал шею. Она у него долго болела. Но пить и драться перестал. Сдержал свое слово.
Даже по большим праздникам не прикасался к стакану.
— Яш, а почему раньше вот так не мог. Сам себе приказать. Без Сашки и милиции? — спросила Ритка мужа.
— Видишь ли, я поверил в то, что все теряю. А что у меня было? Да ничего. Сомнительная компания, какая могла подставить в любой момент.
— А родители? Отец, мать?
— Их по сути не было. Мать я видел в последний раз в прошлом году. Она меня не узнала. Шла с каким-то мужчиной, как всегда пьяная. Я молча прошел мимо. Отца никогда не знал и не видел. Ну, а на улице прав кто сильнее. Я и этим не отличался. Выживал за счет сильных. Меня жалели. А тут хозяином стал. Многого не понял. Пришлось ценности переоценить. На улицу снова уходить не хотел. Дал слово себе. И держу пока живой. От своего не отступлю. Улица для меня могила. Я там не выдержу. Знаю, что никому не нужен. А здесь я хочу, чтоб меня хоть немного любили. Меня никто, никогда не уважал и не любил. Я это знаю. А хочется, чтоб считались и ждали, чтоб встречали и радовались, как другим, и я был бы самым счастливым на земле человеком. Мне вообще-то немного надо: каплю тепла и немножко любви, кроху понимания и я за это отдам всю свою душу.
— Яшка, а почему не хочешь своего дитя?
— Очень хочу. Но боюсь, что будет такой же несчастный, как я!
— А знаешь, я снова в положении. И не дам тебе погубить ребенка. Плохой или хороший, он наш с тобой. И обязательно должен жить.
— Спасибо тебе, родная!
— Ведь я люблю тебя. А значит, и его.
— Я это буду помнить всю жизнь.
Яшка не сделал исключения. И когда у него родился малыш, прыгал от радости на руках перед роддомом, потешая всех родных. Как они говорили, никогда еще не видели такого обалденно веселого папашу.
Сашка пришел поздравить его позже других. Вкатил впереди себя коляску с букетом цвета и пожелал:
— Дай возможность и на будущий год прийти с таким подарком.
— Тогда сразу к двойне готовься, я уже заказал. А мое сбывается, — смеялся Яшка.
С лица Риты не сходила счастливая улыбку У ее ребенка есть не просто отец, а своя любящая семья, где он дорог и нужен всем и каждому.
Маленький человек безмятежно спал, а над ним склонились все. И переживают, и радуются.
— Я тоже ребенка хочу, — заявила Сашке жена.
— Родная моя, не забудь о главном, о моем возрасте. Ребенка нужно не только родить, Но и вырастить. Вот с этим я безнадежно опоздал! И хотя у самого душа ноет, знаю, не могу рисковать, ведь вот несу ответ за свои глупости. Живи умнее, уже ни одного, десяток вырастил бы. И мальчишек и девчонок, каждому дом построил бы. Но… Ушло мое время. Ни век коню под седлом ходить, когда-то хомут снимут.
— Да ты у меня совсем молодой…
— Эх-х, хе, хе! Были когда-то и мы рысаками, только почему теперь на сеновалы не оглядываемся и не засматриваемся на хорошеньких девчат. Уходит наше время. А о ребенке не тужи. Вон внучка растет. Она одна за всех, самый любимый человечек! — поднял девчонку на руки до самого потолка. Она завизжала от восторга.
— Ребята! Кто со мной? — вошел в дом без стука Иван Антонович.
Сашка глянул в лицо человека и понял, у того что-то случилось.
— Теща умерла, — ответил, опередив вопрос, и обхватил руками голову.
— Сам десятки раз помогал. А тут ума не приложу.
— Ты успокойся, это, прежде всего. Все мы когда-то уходим.
— Знаю, но еще час назад говорил с нею. И вдруг ее нет…
— Смерть нас не спрашивает, кого когда забрать. Она все делает молча. Крепись, Иван! Я предупрежу отца. Она ему тоже родня.
— Не надо, не говори! Вас у него тоже двое. Да только ничего общего. Сами справимся.
Когда старуху похоронили, Иван сказал Петру, что не стало тещи. Тот спросил, сколько ей было лет.
— Восемьдесят семь! Да это совсем преклонный возраст. Ей давно пришло время.
— У матери нет возраста. Подумай, о чем говоришь. Ведь это мать!
— Ну, она же обычный человек! Я до таких лет не доживу.
— Слушай, а по тебе, когда уйдешь, вряд ли кто заплачет или пожалеет вслед.
— Ты так думаешь? Ну, что ж, слезы и сожаления излишние предрассудки. Ими человека поднять, — пошел в дом, видимо даже забыл о чем шел разговор. Эта беда нисколько не коснулась и не задела его.
Люди, вся деревня, тихо помянули покойную; так и не спросив, почему на похоронах не было второго брата. Каждый по-своему понял его отсутствие и не стал осуждать чужую странность,
Сашка возвращался с поминок темной кривою улочкой.
— Вот до тебя еще руки не дошли. Ведь самая окраина. Но погоди, чуть разделаемся и возьмемся за тебя, — бурчал человек.
— Какая улица, придурок? Ты ж по садовой дорожке идешь. Тут тебе никто не даст своих порядков заводить. Нажрался до глюков и несет черте чего! Обойдусь я без твоего асфальту. И ты, кыш, отсель, рыло неумытое. А то ишь, раскомандовался тут. Да я без тебя, коль надо, целую магистраль проложу. И яблонями обсажу, не хуже, чем вы с Иваном. Ненавижу вас обоих, козлов плешатых. Всю дорогу мне загадили. Поначалу, директором хозяйства помешали сделаться, потом с кладовщиков выперли. А за что? За горсть бруса? Он и нынче гниет под дождем. Это не убыток хозяйству? Вот погодите, я тож комиссию позову из самой Москвы. Пусть полюбуются на хозяев. Не все-то вам старую гвардию с работы выковыривать и выбрасывать вон! Мы еще на все гожие и нужные. А время придет, так вас паршивцев сковырнем! Ну, куда попер в хату? Рули влево, там дорога на улицу. Она для тебя, вовсе заблукался черт рогатый! Во, набрался! Поди, опять какая-то комиссия приезжала. Ну, ничего, доберемся до всех вас, — узнал Сашка голос самого известного кляузника деревни, с ним даже блохатая псина брезговала встречаться среди ночи. И не случайно.
