Леонид Жуховицкий - Легенда о Ричарде Тишкове

— Это у тебя откуда?

Зина сказала глуховато:

— Болела, операцию делали… Очень некрасиво?

— Да ну, даже незаметно, — соврал он.

Но ему это правда было все равно — не по шраму же ценить человека.

Обычно он девчонок не провожал. Но ее проводил. У общежития некрепко поцеловал:

— Топай, спи. Завтра вечером зайду, часов в семь.

Она стояла, не уходила.

Ричард спросил:

— Ну, чего?

Она вдруг проговорила залпом:

— А мне один парень говорил, что со мной из-за этого шрама никто дружить не будет.

Ричард с сердцем сказал:

— Дурак твой парень. Просто кретин какой-то.

Зло брало, что человека судят по внешности, как раньше, до гитары, судили его самого.

Зина странно улыбнулась — не ему, а себе. Ричард не понял:

— Ты чего?

Она сказала:

— Просто так.

— Чего просто так?

Она снова улыбнулась.

Он шел домой и думал: о чем это она? Но потом сообразил: ведь у нее, наверное, ни подруг не было, ни пария. А человеку одному тяжко — это Ричард знал очень хорошо…

Потом он несколько раз брал ее с собой в компанию. Голубую кофту велел не надевать — в черном скромном платье она выглядела получше, пожалуй, даже ничего. Им обоим шло неброское и ношеное.

Усаживал ее Ричард всегда рядом с собой, обращался с подчеркнутым уважением и при этом чувствовал злое удовлетворение, как будто, относясь ласково к этой тихой серенькой девчонке, он кому-то мстил.

Зашел он с ней как-то и в клубик, где они познакомились, играл там… Кончилось тем, что смуглая красавица, которая тогда бежала от него через весь зал, уже на выходе пробилась поближе и заискивающе напомнила о знакомстве. Ричард вежливо переспросил:

— На танцах?.. A-а, наверное, вроде припоминаю… Вы извините, меня девушка ждет…

Но на следующей же вечеринке Ричарду понравилась одна девушка, и он, поколебавшись немного, ушел с ней, а проводить Зину попросил Шурика. Особого раскаяния при этом не чувствовал: ведь Зине он ничего не обещал, не говорил, что любит.

Между прочим, этого он никому не говорил…

Но потом было неприятно: думал, как там она, и жалел, что обидел, потому как обижать не хотел. Но затем выкинул из головы: кончилось — чего еще думать!

Но оказалось — не кончилось.

Дня через три он встретил ее на улице, поздоровались, будто ничего не произошло. Что да как, куда идешь — слово за слово, вместе пошли в столовую, потом в кино. В конце концов Шурику опять пришлось до часу ночи бродить по коридору, стараясь не звенеть своими цепочками…

Позже, глядя на зыбкие отсветы уличного фонаря, Зина спросила тихо:

— Тебе та девушка очень понравилась?

Он вяло усмехнулся:

— Да ну, что ты!

— А тогда зачем ты?..

Она спросила без всякого осуждения — спросила, и все.

Он подумал немного и вздохнул:

— А черт меня знает…

Еще она спросила:

— У тебя пальцы от гитары не болят?

— Если часто играю, болят, — сказал Ричард. — Вот здесь болят, подушечки…

Он быстро, с двух встреч, понял, что Зина не ахти как умна, можно сказать, просто глупая. Знала она мало, в жизни почти что не разбиралась, людей стеснялась, в любой компании отмалчивалась — даже в комнате своей, в общежитии, существовала скованно и одиноко, не умела найти с соседками общий язык.

Но эта девчонка могла целый вечер сидеть одна в пустой комнате общежития, ждать его. И не потому, что договорились, а на авось — вдруг зайдет. И Ричарду лучше жилось от мысли, что вот кто-то его ждет, когда ни приди — обрадуется, что ни вели — послушается, что ни сделай — без звука простит.

Впрочем, заходил он не часто. А то просто встречал на улице. И в эти вечера, кроме Шурика, с ним ходила на поиски ощущений еще и она. Она тоже сидела на лавочке рядом, как и Шурик, только молчала. Домой иногда так и возвращались втроем, а иногда Ричард уходил с какой-нибудь девушкой. И опять Зина потом тихо спрашивала:

— Тебе эта девушка очень понравилась?

Он отвечал то, что думал:

— Все они одинаковы. Думаешь, я им нужен? Им моя гитара нужна. Знаешь, что она вчера говорила? Пойдем, говорит, завтра к одной девчонке и возьми с собой гитару… Понимаешь? Чтоб я пел, она рядом сидела, а та девчонка завидовала.

Зина молчала, и он говорил — опять то, что думал:

— Вот веришь? Мне только с тобой хорошо, потому что ты мне в душу не лезешь.

Она верила. Во всяком случае в душу не лезла…

Она же сшила ему чехол на гитару.

…Ричард не считал, что в жизни везет. Везет — это когда идешь по улице, а судьба вдруг кинет тебе под ноги серебряную монетку орлом вверх. А у Ричарда такого не было, он всего добивался сам.

Иногда, конечно, получалось очень здорово — вот хотя бы в Москве, в самом еще начале, когда на бульварчике познакомился с теми двумя студенточками. Но и тут все же нельзя считать, что повезло. Другое дело, если бы вышел на улицу — и сразу они. А то ведь он и до этого недели две каждый вечер болтался и по Метростроевской, и по Кропоткинской, и по переулкам, искал, вслушивался… Вот в конце концов и нашел.

Но и в Степном с ним как-то произошла случайность, какую не угадаешь, не придумаешь и не подстроишь. Вот уж в самом деле серебряный рубль! Только Ричард не сразу разобрался, на решку он лег или на орла…

Ричард четко знал, что поют песни люди. Некоторые очень здорово, но все равно люди. Они умели, и он умел, а что не умел, мог научиться. И пленки с записями слушал внимательно и трезво, сразу понимая, где он сильней, а где надо кое-что перенять. Но чужое пение нравилось ему редко — обычно чувствовал, что сам спел бы это по-своему, лучше. Особенно не любил, когда фокусничали голосом или гитарой: в хорошей песне нужны не фокусы, а душа.

Пели песни люди, но сочиняли — боги. Иногда Ричарду страшно становилось: как это в человеческой голове могли так нечеловечески складно соединяться слова?

Самый высший бог жил в Москве, на Арбате, недалеко от Ричарда. Потом вроде уехал, потом вроде приехал… Встретиться с ним было просто, но Ричард к знакомству не стремился, даже избегал: от одной мысли об этом становилось зябко.

Однако встретиться все же пришлось, и не где-нибудь, в Степном…

Бог приехал в Степной на два дня, остановился в крохотной трестовской гостинице и первый день провел незаметно. Но сразу же возник слух, и вечером на котловане шестого цеха его узнали и пригласили на завтра в итээровское общежитие. Ребята постарались: начальник управления механизации, лихой тридцатилетний ростовчанин, даже сгонял после работы за сорок километров, в аэропорт, за припасами.

Естественно, позвали и Ричарда.

Он, конечно, сказал, что завтра придет, уточнил насчет времени и пошел домой. С ним было еще человека три, все говорили о завтрашнем, и он говорил. Но уже чувствовал, как растет и тяжелеет где-то внутри давящая тоска. Это было странное чувство, и только дома, в общежитии, Ричард вдруг понял, что это зависть.

Он сидел на кровати, и в глазах у него было такое хмурое, тягостное недоумение, что Шурик забеспокоился. Ричард ответил первое, что пришло в голову: болит живот.

Раньше он никогда никому не завидовал — разве по мелочам. Он был неглупый, трезвый парень и понимал, что зависть — штука бесполезная и жалкая. Ну, ты некрасив, а другой, допустим, красив. Ну и что? Завидуй не завидуй, красоты не прибавится. Значит, надо как-то по-другому искать выход из положения… Когда научился играть на гитаре, опять никому не завидовал, да вроде и причины не было — все, что хотел, получалось.

А теперь зависть ударила его под ложечку, и он, согнувшись, сидел на кровати, даже не пытаясь стряхнуть эту внезапную тяжесть.

Он мучил себя, вспоминая, какой разговор был час назад. Ребята возбужденно толковали о коньяке, о шашлыке, о закуске, да кого позвать, да на чем сидеть… В этой суете, между селедкой и табуретками, решили о нем, Ричарде, что притащит для бога гитару, а может, и сам споет — тому ж, наверное, будет интересно послушать… И сразу стало ясно, что для всех он просто малый из бригады монтажников, свой, доморощенный, с хрипловатым голосом и дешевой гитарой. А тут — шутка ли! — бог!

Он сидел на кровати и мучил себя, усмехаясь горько и глухо, словно отфыркиваясь.

Постепенно он свыкся с этим новым чувством и стал думать спокойней и практичней.

Ну ладно, бог. Но почему все-таки такая колоссальная разница — приехал, и вроде его, Ричарда, уже и вовсе нет. Пленки бога он слышал — хорошо поет, ничего не скажешь. Но ведь поет и Ричард неплохо — может, малость похуже, а может, и не хуже. Конечно, у бога песни свои, но зато у Ричарда их больше, четыреста двадцать восемь штук, без обмана, все в тетрадку записаны…

В общем выходило, что разница, по сути, только одна: у бога песни свои, а у Ричарда — чужие…

Шурик молча сидел на своей койке, лицо у него было сочувственное и сосредоточенное. Он спросил, не надо ли чего — может, за лекарством сбегать?