Вениамин Каверин - Косой дождь
8
Меняя паспорта и покупая билеты, туристы встретились в «Метрополе» уже как знакомые, и оказалось, что все, как и Валерия Константиновна, ничего не успели. Об этом говорили женщины, среди которых она сразу нашла ту молодую, красивую, высокую, с длинными руками, которая понравилась ей еще в Доме Союзов, где представители «Интуриста» рассказывали об Италии. Ее звали Ларисой, она работала в Комитете Мира.
Валерия Константиновна умела находить тон с людьми даже и очень далекими — это было не то что легко, но привычно. Крепкий, толстый человек с насмешливым умным лицом посматривал на нее, улыбаясь. Эго был архитектор Алексей Александрович Токарский. С ним она сразу почувствовала себя свободно. Но были другие, с которыми она как бы играла в эту естественность и свободу.
Аникина, которую она как-то видела на родительском собрании, познакомила ее с мужем, известным скульптором. С ними почему-то было трудно разговаривать, даже о детях, как они выросли и переменились. Впрочем, к концу этого хлопотливого, утомительного и все же веселого дня Валерия Константиновна освоилась и с Аникиными. Неприятно было только, что Токарский держался в стороне от скульптора и, кажется, был с ним в дурных отношениях.
Ей понравился рыжий молодой человек с круглым носом, которого все уже звали просто Севой. Он недавно окончил судостроительный институт и работал на заводе имени Носенко в Николаеве. Пока туристы ждали паспорта, он сообщил Валерии Константиновне, что недавно женился. Он, конечно, поехал бы в Италию с женой, но завод получил только одну путевку, и профком решил, что поехать должен именно он.
9
В Париже они провели только час, а должны были и того меньше — с аэродрома Бурже на аэродром Орли. Шофер согласился показать им Париж, и они прокатились по кольцу бульваров. Как большинство женщин, Валерия Константиновна плохо знала историю, может быть, потому, что в ее школьные годы историю преподавали как будто нарочно, чтобы школьники забыли ее по возможности скорее. Токарский называл бульвары — маршала Нея, маршала Макдональда. Нея она еще помнила, а Макдональда спутала с английским премьером.
Они опоздали на аэродром Орли. «Каравелла» — это был новый французский самолет, о котором еще в ТУ-104 говорили мужчины, — уже ждала их. Подтянутая, прекрасно говорившая по-русски блондинка повела русских к одному окошечку, к другому, потом, запутавшись, куда-то еще. И все это — со смехом, проталкиваясь в озабоченной, громко разговаривающей, разноцветной толпе. Потом все пошло совсем быстро — паспорта, какие-то формальности, и через десять минут туристы поднимались в самолет — не сбоку, как это было привычно, а по лестнице прямо в брюхо, в длинную тесную комнату «каравеллы».
Валерия Константиновна оказалась рядом с француженкой, и они немного поговорили — несколько слов по-английски, несколько по-французски. Русские все были на другом краю. Затылок Токарского, крепкий, с каштановыми, слегка вьющимися волосами, показывался из-за края кресла и исчезал. Француженка что-то спросила.
— Я русская, — догадавшись, ответила Валерия Константиновна.
Француженка удивилась, быстро сказала длинную фразу. Валерия Константиновна не поняла, кивнула и пожалела, что не села со своими, где было весело, потому что Токарский шутил и, наверное, сейчас сказал что-то очень смешное — Лариса перегнулась через ручку кресла, переспросила и от души засмеялась.
Хорошенькая стюардесса, ловко скользя между креслами, пристроила столики, принесла обед, и Валерия Константиновна неуверенно принялась есть, не очень хорошо зная, что делать, например, с чем-то белым, похожим на теннисный мяч, оказавшимся вовсе не мороженым, как она предположила, а яйцом с вкусной, сложной начинкой.
Летела не только «каравелла», но все, о чем думала и говорила Валерия Константиновна. Она ела, почти не чувствуя вкуса, как это бывает во время болезни, когда начинает подниматься температура. Это было то возбуждение новым, которое началось еще в Париже, когда автобус проезжал мимо могилы Неизвестного солдата, а Валерия Константиновна старалась увидеть и непременно запомнить эту могилу, и негасимый огонь, и часового, и толпившихся людей, видевших все это тысячу раз и не думавших о том, что они — в Париже. Она поняла, что в таком же волнении находятся и другие.
Рим подлетел неожиданно, вместе с конфетками, которые раздала стюардесса. Легкая дурнота все-таки стала уводить Валерию Константиновну, она вспомнила, что нужно открыть рот, но постеснялась и не открыла.
На аэродроме, в очереди, выстроившейся к пограничнику, она оказалась рядом с Ларисой. Они обрадовались, заговорили о полете, и Валерия Константиновна знала теперь, что и Лариса заметила ее еще в «Метрополе».
Один чемодан пропал — это выяснилось, когда сели в автобус, но никто не стал беспокоиться. Староста маленький добродушный незаметный человек, которого Валерия Константиновна запомнила потому, что на нем висели фото- и киноаппараты, — сказал, что «здесь этого не бывает». В худшем случае чемодан остался на аэродроме в Париже. «А вдруг мой?» — подумала Валерия Константиновна. Токарский смеялся и говорил, что все спокойны потому, что каждый надеется, что пропал чемодан соседа.
Утром была Москва, час тому назад — Париж, а теперь — Рим; в этом, кажется, не было сомнений. Римлянин, который вел автобус, тормозил время от времени, чтобы пропустить римлян, неторопливо переходивших улицы Рима.
В гостинице разобрали вещи, и оказалось, что пропал как раз чемодан Валерии Константиновны. Она огорчилась, но не только из-за чемодана, который должен был, конечно, найтись, а потому, что, пока его искали, староста распределил номера, и она оказалась не с Ларисой, а с плосколицей, много и складно говорившей дамой. «Нужно было сразу попросить, чтобы нас поместили вместе», — думала она, пока соседка рассказывала десятую историю о том, что за границей ничего не пропадает и что в Финляндии, например, ставят бидоны для молока у калитки или даже прямо на дороге.
Соседка была высокая, тощая, а Валерия Константиновна — среднего роста, плотная, с полными плечами и грудью, и обе сели на кровать и стали смеяться, когда Валерия Константиновна попыталась примерить то, что ей хотелось сменить после душа. Пришли другие женщины, посоветовали, утешили, позвали ужинать, и досада отошла в сторону, забылась, когда после ужина они пошли по незнакомой, быстро пустеющей улице, потом по другой, виа Национале, и вдруг оказались перед кругло уходящими стенами, грубо и таинственно освещенными луной. Это был, если верить глазам, Колизей.
Она вернулась в два часа ночи. Соседка похрапывала. Ночная рубашка висела на стуле у постели — безвкусная, с вышивкой. Кто-то принес. Валерия Константиновна надела ее, и снова все покатилось перед закрытыми глазами. Ирина, о которой она за всю дорогу не вспомнила ни разу, уселась в кресло, положив ногу на ногу, с папиросой в откинутой руке и сказала; что Валерия Константиновна хорошенькая и что если бы она, Ирина, была хорошенькая — все могло быть совершенно иначе. «Но ничего не могло быть иначе, — думала, засыпая, Валерия Константиновна. — Все прошло, все прошло. Почему мне хотелось, чтобы Токарский заговорил со мной, когда мы выходили из самолета? Он все время шутил, радовался, что смеются его шуткам, и замолчал, когда мы оказались рядом. Все прошло. Виа Национале. Весь вечер я встречалась с нашими у Колизея и на виа Национале, а с ним — ни разу. Наверное, сразу же пошел спать. И ничего удивительного — устал с дороги!» Соседка перестала храпеть. Форум открылся внизу, под ногами, освещенный луной, с откинутыми назад нарисованными тенями.
10
У Игоря было страстное, нетерпеливое воображение, но он любил и умел добиваться ясности, доказывать, сопоставлять. Почему у матери становилось напряженное лицо, когда он начинал говорить об отце? Он помнил, какие странные, неловкие возражения приводила она, когда Игорь убеждал ее, что должен носить фамилию отца: «Дядя обидится», «Листенев — красивая фамилия». Почему она не пыталась найти его? Разве не возвращаются пропавшие без вести?
Что-то неопределенное, недосказанное вставало между ними, когда она нехотя, с принуждением отвечала на его расспросы, и теперь Игорю казалось, что эта осторожность, недосказанность связаны с той порой, когда все, происходившее в стране, объяснялось магической деятельностью лишь одного человека. Ведь, думая таким образом, люди непременно должны были притворяться и лгать. Разве они не притворялись, например, веря тому, что все арестованные виновны? Может быть, отец попал в плен и сперва был в немецком концлагере, а потом, как многие военнопленные, в нашем? Может быть, он пропал без вести не на фронте, а где-нибудь в лагере или в ссылке?
Мать скрывала от него что-то важное, и это началось очень давно. Когда он был еще совсем маленький, она вдруг вскакивала по ночам и в темноте трогала его рукой: «Ты здесь?» Точно он мог исчезнуть, растаять. Это было одно из первых детских воспоминаний. Другое воспоминание сохранилось, потому что в этот день он впервые догадался, что взрослые думают, что он еще ничего не понимает, в то время как он давно все понимал. Он играл на полу, а мама и тетя Ирина разговаривали о человеке, которого мама называла «он». «Он» может найтись, вернуться, приехать, написать.
