Олег Меркулов - Комбат Ардатов
— Шестеро убитых. Восемнадцать раненых. Тяжело — три. Один вот-вот… В полость живота. Зря, капитан, ты… — добавил Щеголев почти без паузы, и Ардатов понял, что это «зря ты», этот упрек для Щеголева сейчас был главными словами, что Щеголев хотел их сказать еще с той минуты, когда Ардатов перелез через бруствер и пополз за ПТР. — Можно было послать кого-то, — закончил Щеголев. — Шир… пленный цел. Как стеклышко!
Конечно, Щеголев был прав — Ардатов мог послать за ружьем, а не лезть за ним. Негоже старшему командиру было делать то, что может сделать любой рядовой, негоже было бросать группу, терять управление ею, рисковать оставить людей без себя — командир должен делать лишь то, что заставляет всех вести бой и вообще действовать наилучшим образом.
— Ладно! Ладно, Щеголев, — отмахнулся он, думая, что и он все-таки тоже прав. Негоже все время лишь командовать, иногда надо показать, что кроме того, что ты комбат, ты еще что-то стоишь. К тому же, он как увидел это ружье, так чуть не помешался от радости и полез за ним так спешно, как если бы промедли он, ружье вдруг могло провалиться под землю, растаять в воздухе или улететь на небо.
— Ладно, — повторит он. — Забудем. Главное — пожгли же? И при минимуме потерь.
— Теперь потерь будет больше, — кивнул, соглашаясь, Щеголев. — Пристрелялись, и эти танки для их авиации ориентиры.
— Костыль был?
— Нет. Вот он, — Щеголев показал на точку в небе, приближающуюся к ним. — Жаль, пугнуть нечем.
— Пусть смотрит! — сказал Ардатов. — Белоконь! — крикнул он. — Белоконь!
— Я! — Белоконь подошел. Автомат висел у него на плече по-охотничьему — стволом вниз, а в руке у Белоконя была противогазная сумка, набитая гранатами.
«Где это он раздобыл столько?» — подумал Ардатов.
— На правый фланг траншея идет далеко? — спросил он. — Метров триста? Да? А дальше? Раненые? Что за раненые? Отставшие раненые? Не успели увезти?.. Триста метров, — прикидывал Ардатов. — Маловато, но ничего, но ничего, но ничего… Оружие, боеприпасы у раненых есть?
— У них «Дегтярев» и три магазина. Я просил — не дают, — объяснил Белоконь. — Я хотел проявить инициативу — только за приклад, а она — эта старшина в юбке, в общем, Саня-с-трубкой — «вальтер» мне в бок и давит на крючок, и вот-вот всадит насквозь и глубже. Глаза — полтинники, побелела, как напудрилась, в общем, не в себе — жди, что хочешь и не хочешь, а майорша поддает: «Я приказываю! Не сметь трогать пулемет! В трибунал захотели, сержант?!..» Я им и музыку водил, говорю — вы нам пулеметик, мы вам вальсы по заказу, так сказать, по заявкам радиослушателей…
— Ясно, — остановил его Ардатов. — Пулемет возьмем. Я возьму. Сейчас снять с этого танка и с тех, — он показал на два ближних танка и с фронта, — их пулеметы. Может, им ни черта не сделалось. Посмотри. Возьми своих и кого хочешь. Но — головой ответишь! Чтоб пулеметы были здесь. И все ленты! Снимаются так…
Ардатов вспомнил, где у немецких танков в пулеметном гнезде стопора, как нужно пулеметы расстопорить, и объяснил Белоконю.
— Действуй. Живо!
— Где Тырнов? — спросил он Щеголева. — Цел? Хорошо. Пусть прикажет всем собрать у убитых что можно. Проследи. Тьфу, черт, опять все поплыло! Надя, дай еще водички!
«Костыль», кружась над ними, высматривал, то снижаясь, как бы предлагая пострелять по нему, то поднимаясь снова, то делая совсем маленькие круги, для чего ему приходилось заваливаться на крыло, то, выпрямившись, улетал далеко в тыл и на фланги, высматривая и там, и Ардатов косился на этот «костыль», когда он пролетал над ними.
«Сейчас ротные доложили, что ничего не получилось и сколько они потеряли, — соображал о немцах Ардатов. — Пожалуй, и командир батальона уже доложил — связь у них хорошая. Может, даже и их полковник доложил, да, конечно же, доложил, раз прилетел „костыль“, его вызвал командир дивизии. А может, этот „костыль“ и от авиации. Сейчас он, сволочь, наверное, передает по радио данные командиру бомбардировщиков, а та сволочь наносит эти данные на карту, и, может, даже командиры их „Юнкерсов“ тоже, сволочи, наносят данные на свои карты, и вот-вот они вылетят, а лететь им до нас минуты…»
— Всех ко мне! Всех ко мне! — приказал он.
«Но надо, чтобы „Юнкерсы“ поднялись, чтобы, даже если их наземные наблюдатели и засекут нас, чтобы, пока их сведения дойдут до их авиаштаба, самолеты бы уже вышли на цель. Если поторопиться, они в полете получат с земли поправку, и тогда наш маневр ни к чему», — додумывал он, пока все подтягивались к нему по траншее.
— По моему сигналу, по команде — быстро перебежать как можно дальше правее и там рассредоточиться. И там рассредоточиться! — приказал он. — Щеголев! Проследи, чтобы не сбивались в кучу. Если я не успею, командуй. Но маневр начать только тогда, когда точно увидишь, что самолеты летят на нас. Я к раненым. Надо взять пулемет. И пусть там медики чего-нибудь дадут мне…
Почти в самом конце траншей от нее отходил короткий ход сообщения в неширокую и овальную балочку. В балочке густо росла трава и несколько кустиков. Эта свежая трава и кустики говорили, что подпочвенная вода здесь подходила близко к поверхности, так близко, что трава и кустики росли хорошо и, несмотря на жару, на бездожье, выглядели сильными и свежими.
Когда те, кто занимал здесь оборону, наткнулись на эту балочку, похожую на след от чего-то большого, что как будто бы упало с неба и продавило здесь степь, когда те, кто наткнулся на эту балочку, покопали тут, с метровой глубины в ямку стала сочиться вода — не очень много, но постоянно. Возле этого временного колодца саперы подрыли в балочке откос, и в получившейся неглубокой нише-пещерке развернулся ПМП[6], где сейчас, загорюнившись, ожидали бог весть знает чего и ожидали всего раненые — шесть человек, в той числе и женщина — майор медицинской службы. С ними были медсестра и ездовой, который, как оказалось, ехал ночью за ними да не доехал, потому что лошадь была убита шальной пулеметной очередью. Ездовой добрался сюда пешком и приволок на себе хомут, сбрую и уздечку. Сейчас все это бесполезной грудой лежало в стороне.
На этом ПМП и правда был ручной пулемет «Дегтярева» и три магазина к нему: пулемет стоял на площадке, на краю балки перед окопчиком. В окопчике, углубляя его, возился ездовой.
— Вы нас не бросите, не бросите, капитан? — спросила его майорша, согласившись отдать пулемет почти сразу, после того, как Ардатов ей объяснил, что ездовой или медсестра будут только зря жечь патроны, и что его группа все равно прикрывает и раненых, и в интересах этих же раненых, чтобы группа была боеспособной.
— Ваш сержант вел себя так, словно мы уже покойники. Что за манера — брать силой? — пожаловалась на Белоконя майор. — Ходил тут, забирал гранаты. Потом привел зачем-то музыканта. Играли тут «Утро красит нежным светом…» Что за несерьезность? Говорит, что разведчик, а похож на какого-то отпетого типа! — возмущалась майор. — Мы, капитан, не в оперетке!
Майор была полной, смуглой женщиной лет сорока с темной полоской усиков на верхней губе. То ли от боли, то ли от потери крови, то ли от страха за себя и за всех раненых она была бледна, и усики выделялись на губе четко, как подрисованные.
— Нет, — сказал Ардатов. — Не бросим. Обещаю. У нас свои раненые. День только начинается, так что… Так что их прибавится. У вас нет ничего?.. Вы не можете сделать мне укол — болит все и, главное, кружится голова.
Он рассказал, как их с Чесноковым придавило, и майор приказала:
— Идите сюда!
Так как она была ранена в голень и могла только сидеть, она посадила и его рядом с собой и, пощупав пульс, заглянула ему под веки и постучала ребром ладони по пояснице.
— Ничего страшного — все пройдет. Надо только время. Хорошо бы полежать недельку в госпитале, чтобы уж быть уверенным. — Майор, вздохнув, махнула рукой, как бы вспомнив, где она: «Какие глупости говорю», — и, порывшись в никелированном ящичке, ловко наладила шприц, успокоив его:
— Нет, нет, не морфий. Понимаю, вам надо быть на ногах. Я вам сделаю другое — боль снимет, а командовать сможете. Только чуть задеревенеете. Ну-ка, повернитесь! Поднимите гимнастерку. Вот и все!
«Это хорошо, задеревенеть, — подумал Ардатов. — А еще бы лучше закаменеть!»
Он хотел было встать, но майор, сказав, «ну-ка, что тут на шее», наклонилась к нему и прошептала в ухо:
— Не бросайте нас, капитан. Не знаю, как все, а я бы… А меня лучше пристрелите. Не хочу попасть к ним живой.
Ардатов встал и застегнул ремень.
— Спасибо. Мы прикроем вас, товарищи, — сказал он громко. — Но лучше перебраться в траншею. Кто, конечно, хочет. С воздуха ваша балка бросается в глаза, привлекает внимание. С воздуха не видно — раненые или нет, так что… И вообще лучше быть поближе. Кто может — прошу в строй. Людей у нас мало… Тебе надо укол? — спросил он Чеснокова.
