Имре Добози - Вторник, среда, четверг
— Осмелюсь доложить, вполне понимаю. Мы и в самом деле могли бы действительно оказаться в другом месте. Но что бы от этого изменилось? Плен — везде плен.
— Сколько у тебя братьев?
— Трое, господин лейтенант.
— Если вернешься домой, скажи отцу, что нормальных у него только два сына.
— Слушаюсь, но…
— Можно задохнуться от этой вони! Или тебе безразлично, каким воздухом дышать?
— Конечно, безразлично, — вмешивается в разговор нилашист из угла. — Ему лишь бы не воевать. Всю страну могут посадить за решетку, а все потому, что господа военные не хотят, видите ли, воевать…
Шорки собирался было позабористее выругаться, но не успел. Коренастый ефрейтор-пограничник внезапно вскакивает и наотмашь бьет нилашиста по щеке, да так звонко, словно кто-то выстрелил из пистолета.
— Мы не воевали? Я тебе покажу, сука! Еще хочешь?
Нилашист вскакивает, за ним поднимаются два-три его дружка, но солдаты окружают ефрейтора, и они, не решаясь затевать драку, переругиваются, грозят устроить ефрейтору темную, а тот посылает их подальше и злой возвращается к своему раненому товарищу.
— Болваны, — в сердцах произносит он, — так ничему и не научились.
Дешё нравится этот коренастый пограничник.
— А чему они должны были научиться? — спрашивает он у ефрейтора.
Тот смотрит на него и машет рукой.
— Да эти и не удивительно. Но те, кто наверху, — тем-то непростительно не видеть. Пора бы уже понять.
— А как бы ты поступил на их месте?
— На чьем месте?
— Ну тех, кому, как ты говоришь, пора бы понять.
— Я не был на их месте.
— Ну а если бы оказался там?
Ефрейтор умолкает.
— Мы столкнулись с русскими под Раховом, — говорит он немного погодя. — Сразу же поняли, что нам не устоять. Не прогремел еще ни один выстрел, они только появились на склоне противоположной горы, по уже было ясно, что нас сомнут.
— А дальше?
— Что дальше? Этого не мог предвидеть лишь тот, кому наплевать, сколько венгров зря сложат голову, или совсем безмозглый. Я вырос в небольшой деревушке, Покахедьеш называется, всего домов семьдесят. Помню, даже мы, подростки, не совали нос на такие престольные праздники, где наперед знали, что нас непременно побьют.
Шорки закуривает. Он, наверно, изрядно запасся сигаретами, то и дело вытаскивает их из-за голенища и, не переставая, дымит.
— Вишь, какой ты умный, браток, — высокомерно бросает он ефрейтору. — Но мы тоже раз-другой дали им прикурить, хотя их и было много. Такой концерт устроили, что им тошно стало.
Галлаи гневно обрывает его.
— Уместно ли хвастаться сейчас? Подумал бы!
Дешё подбадривает пограничника:
— Рассказывай, интересно послушать.
— В общем, сразу было видно, — говорит пограничник, — что они нас раздавят.
— Ну и что же, по-твоему, надо было делать?
— Как что? Не лезть на рожон, конечно…
— Но все дело в том, что у нас на шее сидели немцы. Как бы ты поступил с ними?
— Верно. Немцы. Оно, конечно… Наш батальон тоже воевал между двух немецких. Они никогда не оставляли нас одних.
Фешюш-Яро надоело стучать в дверь. Все равно без толку. Поэтому лучше послушать спокойный диалог между Дешё и ефрейтором. Он выскребает из кармана шинели остатки табачной пыли, скручивает цигарку, закуривает и, решив, что пора придать разговору более определенное направление, начинает обстоятельный доклад с перечисления причин, вызвавших вторую мировую войну, определяет, кто за что воюет, кто защищает правое дело, кто захватчик, применяющий насилие, и так далее. Его утверждения не лишены логики и свидетельствуют о некоторой осведомленности. В бункере постепенно водворяется напряженная тишина. Но не всем пришлись по вкусу логика и осведомленность Фешюш-Яро. Когда он переходит к анализу причин и целей вступления Венгрии в войну, кое-кто начинает злобно гудеть. Какой-то капитан с перевязанной рукой обзывает Фешюш-Яро дураком, способным превозносить красных и лобызаться с ними по всякому поводу. Фешюш-Яро не сдается.
— Удивляюсь, господин капитан, ведь ругань — весьма неубедительный аргумент. Если вам нечего больше сказать, вы лучше помолчите.
Капитан крякает.
— Ладно. Не буду ругаться. Но вы… какие неподобающие для истинного венгра слова у вас хватает наглости произносить здесь!
— Помилуйте, господин капитан…
— Меня могут арестовать, четвертовать, но я всегда останусь настоящим венгром и скажу зам одно: если бы мы победили, такие типы, как вы, и рта бы открыть не посмели.
— Но вы не победили.
— К сожалению.
— И не могли победить.
— Все равно это не дает вам права называть Трансильвапию и Фелвидек приманкой!
— А почему бы и нет? Приманка Гитлера, на которую мы клюнули.
— Но послушайте, суд истории…
— Неправая десница не может творить праведный суд…
— Это фикция! Откуда бы оно ни исходило, если исторически… Человек не может отречься от своего рода-племени, этому учит история… Назовите мне хоть какую-нибудь нацию в мире, которая примирилась бы с тем, чтобы от ее тела отторгли четыре миллиона душ. А как они ждали нас, бог мой, если бы ты только видел!
— Как бы не так, — вступает в разговор младший сержант сапер, — я был там, когда наши войска входили. Уже через неделю нас крыли на чем свет стоит.
— Ложь!
— Почему ложь! Им жилось лучше при чехах, они мне в глаза говорили…
— Достаток и деньги — это еще не все!
— Согласен, господин капитан! Но перед чешским чиновником крестьянину не нужно было вытягиваться в струнку, даже если он был венгр, в любом учреждении его пригласят сесть: мол, присаживайтесь, сударь… А что у нас дома творилось до сих пор!
Фешюш-Яро усердно кивает головой.
— Ну вот вам, пожалуйста! А что касается самого главного, то в руках Гитлера все служило приманкой. Что побудило его бросить подачку — вот в чем суть… поймите же наконец!
— Не надо было ввязываться в войну, я тоже так считаю. Брать, что давали, и сидеть, не рыпаться.
— Смешно! Вы плохо знаете немцев: они даром ничего не дают. Предъявляют вексель и заставляют платить по нему.
Молодой дородный сержант пробирается вперед.
— Тебя тоже заставят платить, подонок! — кричит он на Фешюш-Яро. — Не думай, что это уже конец!
Сержанта оттирают назад. Все, кто окружил его, не против того, что он сказал, но они согласны с тем, что война была на руку подлым служакам, дома они и в свинопасы не годились, а на войне их произвели в сержанты, чтобы они воевали до последнего человека, пока всех, кому они могут приказывать, не перебьют. Шорки приходит в ярость, вопит:
— Если я не гожусь в свинопасы, то вы и свиней хуже!
Мне неохота слушать. Надоело все. В спертом воздухе висят брань, проклятия, вопросы, за которыми скрыта тревога. Какое же плачевное, поистине жалкое, невыносимое зрелище являет собой побитое стадо! Я думаю о том, что, как бы ни складывалась жизнь после войны, какая бы форма правления ни установилась, какие бы цели и методы пи рождались, в таком неопределенном и плачевном состоянии венгерская нация еще никогда не приступала к коренным переменам.
Есть ли выход из создавшегося положения? Кому поверят эти люди? Кто поверит им?
В половине первого неожиданно открылись двери бункера.
— Наверх, поживее!
Выясняется, что с самого утра мы сидели без всякой охраны, подразделения второго эшелона ушли дальше, оставив записку следующим за ними тыловым службам, что в большом бункере человек пятьсот ждет своей дальнейшей участи. К счастью, записка попала по назначению, иначе нам пришлось бы сидеть в зловонии еще бог знает сколько. Небо серое, промозглый туман пробирает до костей, содрогаясь от холода, мы выходим на воздух… Рота солдат сомкнутой цепью окружает Утиный луг. Штатских, особенно тех, кто постарше, вскоре отпускают по домам. Бургомистр, словно его «подковали», как-то бочком, припадая на одну ногу, трусит домой, даже не поинтересовавшись, хотим ли мы что-нибудь передать домашним. Геза тоже собирался было идти, но в последнюю минуту его не пустили, как он ни доказывал, что является врачом: наверно, приняли за военного врача и решили проверить.
— Но ведь я гинеколог, — уверяет он, — а в армии такие не нужны!
Хоть его доводы и вызывают у всех улыбку, но домой Гезу не пускают.
— Военные, налево!
Нас, военных, набирается добрых три сотни. Многие ранены. Какой-то артиллерист, прихрамывая, подходит к командиру русской роты и на смешанном русско-словацком языке умоляет оказать ему помощь: начинается гангрена на ноге.
— Потерпите, — говорит офицер, — сейчас разберемся и раненых отправим в госпиталь.
Артиллерист вынужден вернуться в строй. Фешюш-Яро до того надоел своими приставаниями, что один сержант, чтобы он отвязался, отводит его в комендатуру. Примерно через полчаса он возвращается восторженный и еще издали кричит нам, что все в порядке, но что именно — мы понятия не имеем. Он вручает командиру роты какую-то записку, и тот зачитывает наши фамилии.
