Виктор Шутов - Юность Куинджи
— Я вам всегда плачу больше других. Помните это… Даст бог, будет урожай, к покрову богородицы привозите прямо сюда. Не обижу.
Хмельные мужики вразнобой заговорили:
— Благодетель наш…
— Ды–к мы… Мы того…
— Ну, со всей душой…
Аморети не отпускал от себя Архипа до самого вечера. Мужики на возах и арбах везли к амбару мешки с пшеницей. Спиро Серафимович ходил от подводы к подводе, просил развязать то один, то другой мешок, набирал горсть янтарного зерна и пересыпал его с ладони на ладонь.
— Не изволь сумлеваться, хозяин, — говорил мужик.
Но Аморети не отвечал, отходил от подводы и шел в амбар. Здесь он приказывал Архипу:
— Не ошибись, точно записывай.
Солнце уже опустилось на мариупольские крыши, когда они возвращались домой. У ворот дома их повстречал восторженными восклицаниями и всплеском рук расфранченный господин чуть выше среднего роста, годов тридцати пяти.
— Бог мой! Вы ли это, Спиро Серафимович! Похудел в заботах торговых, совсем похудел. Здравствуйте, дорогой мой. Вот снова приехал к вам, и не с пустыми руками!
Слова из него выкатывались гладкие, как морские камешки. И сам он сиял словно новенькая копейка. Круглолицый, с тонкими черными усиками стрелочкой, каштановые волосы до самых плеч симпатично вились из‑под высокого черного котелка. Узкие светлые в голубой отлив и в синюю клетку брюки, дымчатый длинный сюртук с зеленой прожилкой, застегнутый на две верхние пуговицы, на шее красная косынка, повязанная огромным бантом. Остроносые штиблеты, начищенные до блеска, казалось, отражали весь мир. Архип сразу понял: знакомый Аморети не мариуполец.
— Вам кланяется мой любезнейший родственник Дуранте, — продолжал элегантно одетый господин. — Пожалует к вам через три дня.
— Буду рад повидать его, — наконец сумел произне–сти Аморети, — Так же искренне рад видеть вас. Что же мы на улице?
Архип пошел сзади них и слышал отдельные фразы разговора: «Только от Айвазовского…» «Закончил новую»… «Привез новую»… «Хотел бы осчастливить»… Раздался громкий смех гостя и сдержанный Аморети. Потом хозяин повернулся к парнишке и приказал:
— Ступай на кухню, поешь. Понадобишься — позову.
После ужина Архип забился в свою коморку, зажег керосиновую лампу и стал рассматривать купленный оттиск гравюры. В мигающем свете рисунок приобрел таинственность: зашелестела крона дерева, зашевелились крылья мельниц. Прищурив глаза, Куинджи то приближал, то отстранял от себя гравюру, и пейзаж на ней оживал.
Увлеченный, не заметил, как в дверях коморки остановились хозяин и гость. Они несколько секунд постояли молча, затем Аморети спросил:
— Откуда это у тебя?
От неожиданности Архип на мгновенье застыл, держа в вытянутой руке гравюру. Но, узнав голос, медленно повернул голову и ответил:
— Купил на ярмарке.
— Небось, все деньги истратил, что я дал тебе утром?
— Простите, Спиро Серафимович, — прервал гость и обратился к Архипу: — А зачем она тебе?
Парнишка пожал плечами, наклонил голову, исподлобья поглядывая на незнакомца. Тот снова спросил:
— А там были другие картины?
— Были… Эт–та нравится мне.
— Ты прав, — согласился гость и повернулся к Аморети. — Настоящий Рембрандт, великий живописец. У вашего помощника, Спиро Серафимович, отменный художественный вкус.
— У него, по–моему, природные задатки, он рисует, — ответил Аморети. — Архип, этого господина зовуг Феселер, он художник. Помнишь, я тебе говорил.
Куинджи вскочил с топчана и, волнуясь, еле выдавил из себя:
— Эт‑то, вы — на–а-астоящий…
— Успокойся, Архип, — попросил Феселер. — Ты давно рисуешь?
— Не знаю…
— Его брат говорил, что стены пачкает с пяти лет, — отозвался, улыбаясь, Спиро Серафимович. — Как только побелят печь, так и разрисует ее.
— От бога, — задумчиво сказал Феселер. — Но как этого мало для совершенства. Учиться бы таким, но негде. Пока до академии дорастут, все выветрится. — Он вдруг оживился, обратился к Архипу: — Пойдем со мною.
Опережая Аморети, Феселер открыл двери его кабинета. За ним стеснительно вошел Куинджи и растерянно остановился. Ему почудилось, что в комнате исчезла стена и перед ним открылось огромное светящееся море. На берегу, слева, стоял маяк, невдалеке от него — лодка с убранными парусами. Вокруг плавные фиолетово–синие волны. Из‑за желто–оранжевых густых облаков выглядывает солнце. Его розовато–золотистый свет разливается под самый горизонт на водной глади, которую бороздят несколько парусников.
Архип, не веря увиденному, закрыл глаза. Встряхнул головой и снова уставился на картину и тут только заметил, что рядом с ней стоит другая. Мирное ночное море у отвесных скал освещено низкой луной. Ее отраженный свет рябит на темной воде. Насупившиеся густые тучи, просветленные луной, плыли над одиноким корабликом, мирно стоявшим невдалеке от угрюмого берега.
Парнишка пересилил робость, подошел к картине и протянул было руку, чтобы потрогать живые блики на воде, но тотчас с испугом отдернул ее. Попятясь назад, остановился у двери. Начал переводить взгляд с одного полотна на другое и ощутил, как все большее чувство беспокойства и душевного трепета охватывает его. Красками можно было сотворить чудо, юноша подсознательно верил в него, и вот перед ним открылось это чудо, хотя он смотрел на добротные копии, сделанные Феселером с картин Айвазовского «У маяка» и «Мыс Фиолент».
Художник–копиист все время наблюдал за Архипом. Сначала по лицу мальчишки разлилась бледность, глаза заблестели, выражая изумление и взволнованность. Затем они заискрились любопытством, а через некоторое время прищуренный взгляд Куинджи уже оценивал увиденное. Восторг, ошеломление постепенно переходили в естественное восприятие того, что сделал человек своими руками. Наконец, уже совсем спокойный, он обратился к Феселеру:
— Эт‑то вы нарисовали?
— Картины, сделанные с оригиналов, не рисуют, любезный, а пишут. И вообще, красками только пишут, а не рисуют. Вот и я попытался в какой‑то мере приобщиться к оригиналам Айвазовского…
— Не скромничайте, дорогой, — прервал Аморети. — Вот эту, — он показал на «Мыс Фиолент». — Ночное море… Я покупаю. Она станет самым большим богатством в моем доме.
— Нет, нет! — запротестовал Феселер. — Полотно не имеет цены, а потому никаких денег, — Он сделал паузу и патетически закончил: — Я его дарю вам! Считайте, что от самого Ивана Константиновича получили.
— Эт‑то, тоже художник? — спросил Архип.
— Любезный юноша, Айвазовский — гениальный живописец. В России… Больше — во всем мире не бы–ло, нет и не будет ему равного. Оригиналы этих картин создал он. Самое удивительное то, что Иван Константинович почти никогда не пишет с натуры. Он много наблюдает, запоминает или записывает и зарисовывает карандашом.
— Я тоже напишу такие, — неожиданно твердо сказал Куинджи, — Мне бы поучиться у него.
Феселер снисходительно улыбнулся.
— Стремление похвально, — сказал он и с грустью добавил: — Я тоже мечтал стать генералом в живописи, а подвизаюсь в адъютантах.
— Ну, полноте. Такие деньги, как у вас, не каждому даются, — проговорил Аморети.
— Не в одних деньгах счастье, — все так же грустно — отозвался художник. Потом спросил Архипа: — Ты мне можешь показать свои рисунки?
Парнишка сорвался с места, но его остановил Аморети.
— Это не к спеху, — сказал он. — Завтра, а сейчас уже поздно, пора спать.
Выпроводил Архипа за дверь, прикрыл ее, подошел к Феселеру, обхватил за плечи и, довольный, проговорил:
— А мы, с вашего разрешения, за стол сядем. Он давно ждет нас. За ваши картины не грех и по маленькой пропустить. Да и у меня нынче чудесно получилось…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Феселер все две недели, пока жил у Аморети, посещал дома заводчиков, фабрикантов, купцов, духовенства и состоятельных мещан, принимая от них заказы на картины. Возвращался поздно, потому Архипу так и не пришлось поговорить с ним. После отъезда художника Спиро Серафимович дал парнишке денег и велел купить краски и бумагу.
— В свободное время и в воскресенье можешь рисовать, — сказал он снисходительно. — Но не забывай основных обязанностей по дому. До этого ты старался, и я сдержал свое слово.
— Спа–а-асибо, хозяин, — ответил взволнованный Архип. В его Душе теснились слова благодарности, но застенчивость и замкнутость делали его скупым в выражении своих истинных чувств.
Со стороны казалось, что он сурово смотрит на окружающий мир, что у него черствое сердце, ибо с шести лет не знал материнской ласки, не слыхал доброго слова. Однако наблюдательный Аморети, сталкивающийся с разными людьми во время хлеботорговых операций, знал, какой обманчивой бывает внешность. О своем казачке, как называл Архипа священник Илия, он судил не по частому взгляду исподлобья, а по тому, ках у парнишки загорались глаза при виде бушующего или спокойного моря, по самозабвенному увлечению рисованием, по необычайной нежности к животным и птицам, по пристрастию к цветам. Особенно поразило Аморети даже внешнее преображение Куинджи, когда тот увидел копии картин Айвазовского, сделанные Феселером. Может быть, тогда хлеботорговец окончательно утвердился в мысли, что у Архипа есть та божья искра, имя которой талант. Потому он и позволил себе сделать для него приятное. А может быть, в сердце богатого человека заговорило тщеславие после того, как Феселер рассказал Аморети об Айвазовском. В детстве начинающему художнику помог градоначальник Феодосии Казначеев. Он подарил мальчику ящик акварельных красок и хорошую бумагу. А когда Казначеев стал губернатором Таврии, он забрал Айвазовского с собой и определил в гимназию… Чем черт не шутит, а может, Аморети станет главою городской управы в Мариуполе, а там, гляди, и в губернию попадет. Почему бы ему не покровительствовать своему земляку, а вдруг Архип и в самом деле наделен недюжинным талантом. Для купца деньги на краску и бумагу — сущий пустяк, а для мальчишки — огромная радость. Правда, Аморети не понравилось слово «хозяин», и он сухо проговорил:
