Иван Арсентьев - Преодоление: Роман и повесть
— Неохота в палатку забираться, так тепло, — отозвался просто–Филя.
— Эгэ! А комары? — воскликнул Конязев, исчезая за пологом палатки.
Яствин натерся старательно «Тайгой» и тоже полез не спеша под брезент, заявив, раз у него люмбаго, он не рискует оставаться под открытым небом на росе.
Костер без подпитки вскоре погас. Шумела у плотины вода, где‑то в лугах гнусаво поскрипывал коростель-дергач, но уставшие с непривычки туристы ничего не слышали.
«Король» и реформатор
Павел Зяблин вышел на заводской двор, потянулся, посмотрел вокруг. Солнце растопило асфальт, покрытый черной спекшейся коркой масла и грязи, под ногами поблескивали втоптанные шарики, ломаная стружка, латунные кружки высечки, словно кто‑то усеял дорогу пятаками. Из открытых окон зданий остро попахивало горячей смазкой и керосином.
Шагах в тридцати от сепараторного участка — кафе, похожее на большой стеклянный аквариум. В городе от таких «аквариумов» вечно разит капустным духом и прогоркшим маслом убийственных пончиков, но о здешнем рабочем кафе никто худого не скажет. Чистота, голубые столики, хромированная стойка раздачи пищи, в углу за ширмой — умывальники.
Павел обедал здесь ежедневно, и если б завод работал в выходные, то приезжал бы и по воскресеньям. Уж возьмет первое, борщ или суп, так это именно то, что надо: сготовлено вкусно, без обмана. И второе — пальчики оближешь. А почему? Да потому что здесь нелегко украсть продукты ни повару, ни заву, ни их прихлебателям — рабочий контроль беспощаден. И цены божеские. Обед из трех блюд — шестьдесят копеек. Попробуй‑ка за такие деньги поесть досыта вне завода!
Для обеда рабочим отпущено сорок минут, но Зяблин управляется за двадцать. Остальное время — на отдых. У входа в пролет, как всегда, — сборище. Кто на ящиках, кто на скамейках сидят, раскуривают, балагурят. Павел присел рядом, зажмурился от солнца. По телу разлилась истома. Хоть и привык вставать в шесть утра, а все же после основательного обеда на солнцепеке тянет в дрему. Видать, старость начинает подбираться исподтишка… Раньше бывало поспит часа три–четыре в сутки, и ладно, опять как штык! И в кино, и на гулянки поспевал, а тут придет с работы, и на боковую.
«Крепко тебя Катька высасывает…» — подтрунивали над ним грубовато приятели. Он умел ответить в том же духе, в карман за словом не лез, после чего, делано зевая, удалялся с превосходством.
Сегодня он решил вовсе не задерживаться возле трепавшей языками компании, пошел прямо к рабочему месту проверить толкач на штампе пятой операции: нет-нет да заест, не сбросит деталь кожуха. Перегрузки создаются такие, что пресс шатается. Сменщик небось схалтурил при наладке или^слесарь нахимичил. За ними надо глядеть в оба.
После яркого солнца внутри корпуса показалось совсем темно. Зяблин включил местное освещение, нажал кнопку пуска пресса и, когда маховик набрал обороты, стал короткими рывками штанги управления опускать тяжелый ползун, под которым закреплены головки штампов. Один такой «Кирхайс» заменяет восемь малых прессов, подобных тем, на которых работают Катерина и Зина.
Нелегко снимать и ставить штампы весом по тридцать килограммов. Павел взмок, пока управился с подналадкой, и мощным глуховатым ударом опустил ползун, пробивая, вминая, вытягивая и рассекая металл. И этот удар прозвучал, как сигнал к началу работы остальным.
Зяблин не смотрел, как разбредались рабочие по участку налаживать прессы, штамповать детали, заниматься ремонтом, — видел лишь перед собой размеренный ход ползуна да цепкую хватку грейферных щечек, передвигавших четко детали с операции на операцию. Павел — опытный наладчик, такие не отвлекаются, не отрывают взгляда, пока не удостоверятся, что наладка устойчива. Его глаза охватывают весь стол пресса сразу и одновременно видят положение каждой детали в отдельности. Лишь спустя минут десять–пятнадцать, когда напряжение спадет и останется лишь годами выработанная готовность в любую секунду остановить пресс, наладчик может позволить себе даже закрыть глаза или повернуться к рабочему месту спиной. Тогда ему достаточно повнимательней слушать, чтобы тут же по звуку уловить безошибочно сбой.
Слева от него — железная катушка, на которую насажен рулон стальной ленты. Зяблин покосился на нее, крутнул свободной рукой, облегчая тягу подающим валкам. Металла оставалось несколько витков, надо подвезти новый рулон, чтобы не было простоя. Тут не зевай, не то перехватит какой‑нибудь слесарь подъемник устанавливать или снимать в ремонт громоздкий узел стайка, вот и кукуй, жди тогда, зови на помощь мастера, ругайся. Это не годится. Такое не в характере Павла. Вовремя предвидеть — половину дела сделать.
Он вытер ветошью руки, сунул два пальца в рот, свистнул подсобнику Элегию Дудке и в ожидании появления импозантного молодого человека поглядел в сторону, где работала Катерина. Она сразу же почувствовала, что на нее смотрят, оглянулась.
В это время в пролете появился Ветлицкий, подошел к самому новому прессу с автоматическим управлением, заговорил с наладчиком Козлякиным. Тог прекратил работу, замахал возбужденно руками, доказывая что-то. Зяблин смотрел издали на его мимику и посмеивался.
«Бесплатное пантомимное представление… Начальник шерстит Козлякина под соответствующую музычку. За что это он его? — подумал и вдруг хлопнул себя ладонью по лбу. — Мать честная! Неужто в последние дни месяца проклятые снабженцы притащили наконец-то металл, туды их?! Две недели рабочие ни черта не делали из‑за отсутствия стальной ленты, едва тариф натягивали, а теперь не иначе, как начальник агитирует массы на сверхурочную. И это плановое хозяйство!»
Зяблин плюнул в короб с отходами и отвернулся. Угадал он безошибочно. Спустя минуту, «дипломатические» переговоры начались и с ним. Зяблин давно перестал возмущаться, слыша по трансляции заводского радио о том, что‑де по вине сепараторного участка «план завода трещит по всем швам». Еще бы! Без сепараторов подшипники не соберешь, но при чем участок, начальник, мастера, рабочие, если нет металла? Без металла не сделаешь ничего вообще: ни колеи, ни шаров, ни тех же сепараторов и роликов. Все взаимосвязано.
Но как тяжело руководству участка заставить работать наладчика сверхурочно, да к тому ж еще — в выходной день. «Не–е-т, — скажет, — нынче не война… По закону не имеешь права заставлять». Так что же, отступиться? Ни в коем случае! Надо жать и жать: стоять на своем, а если и после нажима рабочий отказывается и тем ставится под угрозу выполнение плана, что ж, тогда, как говорят, дело хозяйское. Только отказ наверняка потом вылезет строптивому законнику боком. Жевать хлеб и то, что к хлебу, хочется всем, будь то директор завода или подсобник на погрузке стружки. Вот и разбирайся, какой закон сильнее: писаный на бумаге или диктуемый жизнью.
Ветлицкий знал Зяблина хорошо и не сомневался, что работать он будет столько, сколько потребуется: чувство локтя у заводских рабочих развито гораздо сильнее, чем у остальных людей. Но сегодня и у него, видать, случилось что‑то такое, из‑за чего он не может работать сверхурочно.
— Почему из‑за разгильдяев, не обеспечивших нас своевременно металлом, я должен рушить свои личные планы? Не выйдет! — закусил Зяблин удила.
— Да в чем дело, Павел?
— Не хочу и все! Я не обязан никому докладывать. Вы не старшина роты, а я не солдат!
Ветлицкий пожал плечами, не понимая, отчего тот встал на дыбы? Добро бы в первый раз, а то… Каждый месяц «черные» выходные, как называют их в народе, и люди, скрепя сердце, работают. Кому охота лишиться премиальных? Или чтобы тебя в очереди на квартиру передвинули в обратную сторону? Но у Зяблина другое. Они с Катериной обычно видятся лишь урывками в заводе, а сегодня у них назначена «большая встреча»: посещение кинотеатра в Сокольниках, ужин на веранде ресторана «Лебедь», ну и все остальное… Летом дома у Катерины пусто, ребята в пионерском лагере, псе условия для радостей, и вдруг — на тебе! Опять вкалывай!
Ветлицкий, предвидя и такой поворот, успел поговорить предварительно с Катериной и заручился ее согласием, Теперь, открывая последний козырь, он сказал:
— Это моя к тебе личная просьба, Павел. Катерина тоже очень нужна. Если останешься ты, то и она не откажется поработать.
Зяблин смотрел с досадой на пружинисто вздрагивающие планки грейфера, молчал.
— Значит, договорились, — заключил Ветлицкий и приказал: — Закончишь этот рулон и скидывай штампы. Кожухам шабаш, надолбил ты их от нечего делать — до конца пятилетки хватит.
— Перепроизводство — признак кризиса, — покривил губы Зяблин.
— Ладно, марксист–надомник, — похлопал Ветлицкий его по плечу, но тот не успокоился, заговорил глухо:
