Григорий Глазов - Не встретиться, не разминуться
Силаков разминал портянки, сухо задубевшие после стирки, когда зазуммерил телефон:
— Силаков слушает, — поднес он трубку.
— Чем занят? — хрипло кашлянул, словно дохнул в ухо комбат.
— Готовимся… Вот, за ужином посылаю…
— Вам бы только жрать… Потом будете ужинать! А сейчас дуй в штаб бригады. К подполковнику Анфилогову. Он скажет, что к чему. Все понял?
— Да, понял…
Он шел по степной тропе, жесткой, твердой, как набитая солдатская пятка, и мрачно ругался: «Резервная рота! Будь она неладна!.. Как что — Силаков! Затычка на каждую дырку…»
Штаб бригады находился в бывшей городской бане. Второй этаж почти снесло снарядами, нутро выгорело. Во дворе шла какая-то возня, солдаты грузили ящики в машины и подводы, швыряли бумаги в костер, отплевывавшийся снопами искр, солдат, заслоняя рукой лицо от жара и горячих хлопьев пепла, перемешивал железным прутом горевшие бумаги, стараясь разделить их, чтоб пламя хватало пожадней. Бегали офицеры, что-то кричали, командовали. Силаков понял: шла эвакуация.
В бывшей раздевалке отыскал подполковника Анфилогова.
— Идите на шоссе, лейтенант, — сказал тот. — Знаете, где трансформаторная будка? Там заградотряд. Командира убило. Вступите в командование. Выход в тыл разрешен только организованным частям и подразделениям. Случайные группы, одиночек, в общем все, что похоже на отбившиеся от стада коров, — разоружать! При неповиновении и сопротивлении — применяйте оружие!.. Через несколько часов вас сменят…
Уже совсем стемнело, когда Силаков добрался до трансформаторной будки. Невдалеке стояли пригородные саманные домики. Там, где угас закат, взошел сполох пожарищ. Все в заградотряде были с автоматами. В темноте он разглядел перегораживавшие дорогу и уходившие за кюветы проволочные витки спирали Бруно, по бокам лежали за двумя пулеметами, изготовившись, солдаты. Вскоре прошли две батареи гаубиц на конной тяге. Обдало конским потом. Тяжелые артиллерийские кони измученно тащили передки и пушки, понуро кивая головами, словно прощались. Потом строем устало прошаркал стрелковый батальон. Ревя на подъеме, обдавая сизым мутящим дымом сгоревшей солярки, пролязгали четыре танка, на которых сонно съежившись отупело сидели бойцы…
Продолжалось это долго. Выходили и разрозненные группы. Одни сдавали оружие покорно-безразлично, другие какое-то время упирались, говорили, что догоняют свой батальон, третьи спорили до крика, ругали всех и вся, уверяя, что идут не в тыл, а меняют позицию… Но Силаков оставался непреклонен.
Пробыл он там не три часа, а полночи, сменил его какой-то старший лейтенант из особого отдела…
Петр Федорович лежал на диване, на полу стояла пепельница, он медленно покуривал и трезво взвешивал, во что, в какой лабиринт втягивал его Бабанов своей рукописью.
«Возврати эту писанину, — уговаривал он себя, — сошлись на занятость, на плохое здоровье. Ты уже стар, скоро всему конец, исчерпалось. Своего под самое горло набралось: война, инвалидность, послевоенные голодные студенческие годы, когда нажил гастрит, потом адвокатская работа — чужие судьбы, которые часто не имел возможности защитить и страдал; жизнь родной семьи, за нее всегда был в ответе; смерть отца, мамы, потом жены… Это все — крупное, веховое, а между ним, в промежутках, в каждодневном быте еще немало всякого, что гнуло из года в год плечи… Осталась толика душевных и физических сил, берег их, никому не признаваясь, для Алеши, понимая, как нужен ему… На сына, Юру, тут надежда слабая… Так где уж теперь встревать в чью-то неустроенность, выяснять и доказывать чужую правоту или неправоту?!»
Так уговаривал Петр Федорович себя потому, что не принял никакого решения, что-то помимо нежелания, даже сопротивления выталкивало его на какую-то колею. Даже удивился, каким подробным эхом чувственных видений-воспоминаний отозвалось в нем сочинение Бабанова. Было ощущение не столько участия своего в том, о чем рассказывал Бабанов, сколько присутствия, ибо место и время не просто совпадали, а каким-то образом переплелись, замешав их всех — его — Силакова, генерала Уфимцева, Бабанова. И признавшись себе в этом, Петр Федорович все-таки с неприязнью покосился на рукопись, лежавшую на столе, как на виновницу, вновь раскачавшую давно остановившийся маятник иного времени, при воспоминании о котором сладко и больно защемило.
Петр Федорович не считал себя ни романтиком, ни сентиментальным. И если уж кого ругать, то прежде всего себя — зачем поехал в Город на эти торжества. Отказался бы и не возникло никаких волнений, сомнений и этой рукописи… Но она есть — вон, на столе…
Написанное генералом Уфимцевым было книгой — типографский шрифт, титульный лист с именем автора, название государственной типографии, указан тираж, фамилия редактора, корректора. Можно поставить на полку с другими книгами. И это давило, вытесняя возникавшее доверие к бабановским машинописным страничкам, которые рядом с томиком Уфимцева, заключенным в строгую обложку утвержденного формата, выглядели кустарщиной сомнительного достоинства и достоверности, несмотря на правдоподобие. И все же… Петр Федорович усмехнулся, подумал, что похож на человека, который, прочитав надпись «Осторожно, окрашено», все-таки тянется рукой проверить…
С этой мыслью он поднялся с дивана, подсел к столу, взял чистый листок и написал сверху: «Противоречия», а затем по пунктам: 1. Уфимцев пишет, что участок от совхоза «Пролетарский» до поселка Крутоярово обороняла рота лейтенанта Мудрика. Бабанов же утверждает, что Мудрик был убит еще на марше, по дороге в Город. 2. Уфимцев сообщает, что «Сельмаш» немцы прошли с ходу. Бабанов опровергает: 1-й СБОН пришел на «Сельмаш», никаких немцев там не было, и одна из рот СБОНа заняла оборону на «Сельмаше». 3. Уфимцев вообще не упоминает о существовании этого СБОНа. Бабанов называет себя его командиром и начштаба…»
Затем Петр Федорович сочинил два запроса: в архив Министерства обороны в Подольске и в редакцию «Военно-исторического архивного вестника».
23
Алеша смывал под душем пыль и запах бензина. Сегодня он закончил свои автомобильные курсы. Дверь в ванную была чуть приоткрыта. Тоня возилась в кладовке, и сквозь шелест воды они переговаривались громкими голосами.
Он привык уже к этой квартире, к ширпотребовским гравюрам, к дешевому красному коврику в коридоре, к черной сковороде с длинной ручкой и дыркой в ней, чтоб вешать на гвоздь. Чувствовал себя здесь свободней, легче, чем дома. От него ничего не требовали, не обещали, и он не клялся ни в чем. Только одно смущало: за все время лишь однажды встретил здесь Тонину мать. Потом всякий раз, когда спрашивал о ней, оказывалось, что она либо в командировке, либо уехала на крестины к двоюродной сестре, либо живет пока у заболевшей одинокой подруги. Сперва это смутило, насторожило, но поскольку никак не стесняло его свободы, а даже наоборот, укрепило уверенность, что его не застигнут тут ночью, он успокоенно решил: «Это их дело, если им так удобней…» О будущем не думал, и Тоня не заговаривала. Родители делали вид, что его отлучки их не волнуют, хотя понимал, как хотелось им, чтобы поделился. Но о чем? Есть девчонка, была там, в Афганистане. Вот и все. Но мама и папа такой коротенький простой сюжет начнут обставлять умными рассуждениями, радостными проектами, предвосхищающими прогнозами, все усложнится, — в итоге прозвучит фраза: «Мы, конечно, разменяем нашу квартиру, ты не беспокойся». Так из ничего возникнет целая проблема… Дед тоже не вникал, но все понимал, сам когда-то вернулся молодым с войны. Правда, женился на бабушке рано…
Без стука, не спрашивая, вошла Тоня.
— Ты чего? — отвернулся он к стене.
— Тельняшку твою постирать… Мойся себе… Господи, да насмотрелась я на вас и в Кабуле, и здесь в госпитале… В вертикальном положении все вы стыдливые, особенно когда голые, а баба одета, — она заткнула пробкой раковину умывальника, набрала воды и насыпала стирального порошка…
Потом пили чай. Варенье было темное, вяжущее, с крупными ядрышками, вкусное.
— Это из чего? — спросил он, облизывая ложку.
— Орех. Мама варила…
Ночью долго не спали. Тоня сидела, подложив под спину подушку и натянув на поджатые колени одеяло.
— У меня с пятнадцатого отпуск, — сказала она. — По графику. Дают путевку в Ялту в военный санаторий.
— Поедешь?
— Конечно! Может, еще поплаваю, позагораю.
Он удивился легкости, несомненности этого «конечно!»
— А ты бы разве не поехал? — спросила она, почувствовав в его молчании то ли обескураженность, то ли осуждение.
Он не ответил. Испугало вдруг, что с отъездом Тони возникнет пустота, излишек свободного времени, оно станет, как кандалы, и неизбежно всплывет муть, когда не знаешь, куда уткнуться, увернуться от раздумий, воспоминаний, сомнений, неуверенности, растерянности перед всем, что движется, шумит, кудахчет, орет, хохочет, суетится, галдит в очередях, примеряет, покупает, шуршит купюрами, одним словом, живет по своим законам. Но что он мог сказать? «Не езди! Как же я тут буду один?..» Детский сад… И тут он подумал: почему объявила не сразу? Ведь сидели, пили чай, болтали… Отпуск, дают путевку, хочется на солнышко, к морю… Нормальное дело… Но вроде ждала какого-то удобного момента, чтоб осторожно, как на цыпочках сзади… А может, не одна едет?.. Спросить или нет?.. Сейчас, вот так, тут, в постели, и ложь услышать страшно, и правду не легче…
