Владимир Сапожников - Счастливчик Лазарев
Наконец Артем вышел на берег и остановился в растерянности. Насколько хватал глаз, берег был утыкан удилищами закидушек с колокольчиками. Удилища стояли так часто, что сливались в сплошной тын. Прохода к воде не было: частокол удочек бесконечно тянулся вдоль берега. Освежиться бы не мешало после бессонной ночи, но опасно: запутаешься в лесках. Артем повернулся, пошел прочь. Он не любил эту реку: двадцать три года назад в ней утонули его родители. «Так тебе и надо!» — обернувшись, сказал реке, имея в виду колючий тын удочек, повторявший линию берега.
Кажется, именно этим утром поколебался Артем в своем решении перевестись в Барнаул. Что-то все было не то и не так, но хотелось отблагодарить тетку за ее великое добро, хотелось, вернувшись, сказать тетке:
— Ну вот, собирайся, теть, поехали к твоим родным могилам.
И до Потайнушки, считай, было отсюда рукой подать, и в конце концов Артем, наверное, подал бы заявление, не разразись в семье Поповых скандал, странный скандал, невольным виновником которого оказался он, Лазарев.
Когда Артем вернулся из Шелоболихи, где больше недели прибирал могилы родителей, Надя вся в слезах попросила его переселиться в гостиницу. Стас, сказала она, болен, случился у него нервный стресс, сейчас он впал в глубокую душевную депрессию.
— Прости, но виноват ты, — сказала Надя. — Вернее, не ты, а твой приезд.
— Что случилось, Надя? Объясни, пожалуйста, — допытывался Артем.
Говорила Надя долго, путано, промокая глаза платком. В конце концов до Артема дошло, что все началось со Стасом после той ночи, когда они проговорили до утра. В понедельник он пришел домой с работы пьяный, совсем невменяемый, набросился с ужасными обвинениями на Надю и вдруг в диком припадке бешенства схватил разводной ключ и в несколько минут сокрушил все аквариумы, все до единого. Потом слег, и лишь сегодня первый день вышел на работу. Однако в норму еще не пришел: молчит, не ест. Надя краснела, вынося Артемов баул, и очень просила не встречаться с мужем. Она не могла объяснить, в чем тут дело, но ведь до приезда Артема все было хорошо: Стас увлеченно занимался своей «милией», читал специальную литературу, и вот разрушил все, чем жил, что любил…
Артем переночевал на вокзале, но утром все-таки позвонил Стасу на работу: надо же было поговорить, а то чертовщина какая-то выходит. В конце концов, проститься по-человечески.
Стас пришел на вокзал за час до отхода поезда, но на лице его Артем не обнаружил никаких следов «стресса». Он шутил даже над собой, но от прощального посошка наотрез отказался: опять «завязал», даже кофе ни капли. Только вода кипяченая.
— В общем, насвинячил я, Артюша, рыдал и плакал, а о чем — сам не знаю, забыл. Что-то вспоминалось, мерещилось что-то… Детство. Ты уж извини нас с Надюхой. Она толковая баба, все понимает. Умная.
Оказывается, после его буйства Надя подобрала уцелевших рыбок, плававших в лужах на полу, и пустила их в ванну, где они прожили несколько дней. Сохранилось даже несколько «милий», и среди них любимица Стаса — Роз-Мари. Но и это еще не все. Нет худа без добра: в темноте, в ванной комнате, почти без кислорода, одна львиноголовка приобрела абсолютно чистый фиолетовый цвет, что может оказаться наследственной мутацией.
Артем забыл, что такое мутация, но переспрашивать не стал. Друг его поправился, и от Нади передал привет в стихах: «До свиданья, друг мой, без руки и слова, не грусти и не печаль бровей…». Однако Артему было грустно, и брови он печалил: не так-то легко терять друзей. Артем наверняка знал: со Стасом и Надей он едва ли еще увидится.
— …Бог с ним, с Барнаулом, — вздохнула тетка. — Заскучал ты, гляжу, а такой приехал с Севера веселый. Садик насажал. Я, поди, нагнала на тебя тоску, дура старая. Не гляди ты на меня: и тут проживу, что мне сделается? А садик красивый какой выходился, кучерявый стал. Рука у тебя легкая. И березки, и липки, и сосенки. Я привыкла к нему, все гляжу в окно. И жильцы все — кто копается, кто поливает.
Артем поглядел на соседний дом. Окно Женькиной комнаты было распахнуто, на подоконнике сидела кукла-гейша и печально смотрела на дождик, на куртинки деревьев, задернутые кисеей мороси. Женьку Артем не увидел, комната ее была пуста. Пора уезжать, подумал Артем. Как все перевернулось, переменилось за три недели! Вот она, Женька, рядом, но сейчас она дальше для него, чем на Сахалине. За три недели, проведенные в Барнауле, Женька отдалилась и стала забываться.
— Я заскучал? С чего ты взяла, тетя? Не умею я скучать. И вот что: давай-ка нальем по рюмашечке огненной воды. И выпьем. Ты права: не на Барнауле же одном свет клином сошелся. Велика матушка Россия. Только ты подожди еще немного, тетя, я найду такое место, какое тебе понравится. И на родные могилы буду возить каждый год. А что, поедем вместе искать счастья? Бери отпуск, и поедем, куда захотим. В Крым, на Кавказ, в Молдавию. Свожу тебя к Василию, к Тимофею. Ну, соглашайся. Хоть немножко отплачу тебе за любовь ко мне, балбесу!
— Нет уж, поезжай один, — отказалась Дора Михайловна. — Зачем тебе старуха? Один искал, искал — не нашел, а от старухи какой прок? Ах, Артемка ты мой, Артемка! И здоровый, и красивый, а доли нет тебе, не выпадает.
— Мне доли не выпадает?! Ах, тетя, тетя! Бог твой на тебя обидится за такую напраслину. Знаешь, как меня зовут друзья-вертолетчики? Счастливчик Лазарев! Во всех портах меня зовут так: Счастливчик Лазарев. А ты говоришь — удачи нет. У кого нет, а у меня удачи хоть отбавляй.
— Ну, нахвастал, назвенел звона, — засмеялась Дора Михайловна. — Чистый братец, отец родимый. Такой же любитель был покичиться да повеличаться…
Она подняла конец передника к лицу, собираясь по привычке всплакнуть, но в коридоре зазвонили. Соседка Маша открыла кому-то, незнакомый мужской голос спросил про Артема.
— Вы дома, Артем? — спросила Маша. — К вам пришли.
14
— Ты помнишь, Артем, когда мы ехали на охоту, я попросила сводить меня в ресторан с цыганами? И вот не ты меня, а я тебя, как видишь, пригласила, большое спасибо, что пришел. Договор — все за мой счет: я сдала экзамены, получила стипендию, гуляю. И пусть вино льется рекой, я угощаю. И цыганами угощу… тоже за свой счет.
Диву давался Сурен: что с Женькой? Возбуждена, раскраснелась, это школьное платьице, косички завязаны ленточками. И чего она поминутно оглядывается на стеклянную дверь ресторана, как будто ждет кого-то? Какие-то цыгане…
Артем лишь усмехнулся. Он с явной неохотой согласился на эту вечернюю экспедицию в Дом ученых, не очень понимая, чего от него хотят. Недоумевал и Сурен: последний экзамен — не велик повод, чтобы обмывать его столь пышно, с шампанским и коньяком. Заказ Женька делала сама, и коктейль «принц Уэльский» разлила по фужерам сама.
С интересом разглядывая Артема, Сурен рассказывал последние московские новости и решал одновременно задачку с двумя неизвестными. Что происходит с Женькой и что есть Артем для Женьки? Эта взвинченность, засматривание летчику в глаза, даже робость перед ним. И зачем, о аллах всемогущий, понадобилось ей притащить их с Артемом в ресторан Дома ученых, заведение чопорное, отнюдь не молодежное, с посетителями, которые ради вечерней беседы заказывают «боржоми» и стаканчик мороженого?
Артем нравился Сурену: широкоплечий, высокий, войдя в ресторан, пригнулся под низким потолком, обрешеченным деревянной рейкой. А вот улыбался он неожиданно простодушно, и что-то подкупающее было в его манере отвечать не сразу, а немного подумав.
— Я хочу с тобой чокнуться, Артем, — сказала Женька. — Знаешь, за что? За кулика-веретенника. Помнишь, он летал над степью и звал свою Маришу? Выпьем за него, за Маришу, за тот чудный день.
Для троих тост был, пожалуй, слишком интимен. Похоже, про Сурена Женька совсем забыла: воспитанностью Евгения Павловна никогда не блистала.
Артем рассеянно чокнулся, но, не выпив, поставил фужер. На Женьку он обращал внимания не больше, чем на пожилых дам с перманентом, кушающих свое мороженое за соседним столиком в обществе улыбчивого старичка.
Женька вспыхнула, но промолчала. Что с вами, голубушка Евгения Павловна? Уж не увлечение ли? А может быть, что-то посерьезнее? Ведь четыре дня вместе на охоте, на лоне природы!..
На правах верного друга-подружки Сурен знал всех героев ее «романов», к которым даже не ревновал, потому что была то не любовь, а девчоночья игра в любовь: киноартист Стриженов, какой-то сорви-голова мотоциклист в шлеме, заокеанский чемпион по фигурному катанию, модный писатель — все, что мелькало на теле- и кинолентах. Теперь Женька давно не девчонка, способная влюбиться «на любом расстоянии», и Артем не тень с киноэкрана.
Артем нравился ему, какое-то соединение доброты и силы, чувства собственного достоинства и скромности. И эти красивые сильные руки, и густые медные волосы. И конечно же, экзотический ореол северного летчика, почти героя, только не киношного, а живого. Уж не нашла ли Женька свой «миллион»?
