Андрей Гуляшки - Убийство на улице Чехова
У меня не было оснований не верить ему — с бай Трифоном я работал около десяти лет и относился к нему с почтением.
И у Петра пошло хорошо. Но… но — вспять от «полезного эффекта», как теперь говорят.
На мой вопрос о том, имел ли он дело в последнее время или раньше — имел ли он вообще дело со шкатулкой марки «Буржев», бай Петр поднял очки (они напоминали очки врача) над поседевшими бровями, подкрутил торчащие усы, обесцвеченные хной (признак бывалого охотника), и с хитрой улыбкой спросил:
— Угостишь, если я тебе скажу?
— О чем говорить! — обрадовался я, слегка окрыленный.
— Чем ты, например, угостишь?
— Как всегда, бай Петр, коробка рахат-лукума!
Он, слегка наклонив голову к левому плечу, сказал:
— Эту шкатулку марки «Буржев» привез три дня тому назад один профессор, по имени Иван Астарджиев. Ее принес его шофер, потому что профессор выглядел так, что не смог бы поднять даже кошку.
Я присел на единственный стул в мастерской и начал растирать себе голову, потому что я вдруг почувствовал что-то вроде головокружения.
— Дальше? — сказал я не своим голосом.
— Профессор потерял свой ключ и принес мне шкатулку, чтобы я ее открыл. А секрет замка был чертовски замысловатым, и я долго бился над ним и под конец вынужден был применить силу. Открыл, но секрет повредил. Тогда я сказал профессору: «Если вы хотите, ваша милость, чтобы я снова наладил эту чертовщину, то это будет стоить вам довольно дорого: надо будет купить на черном рынке кое-какие детали». — «Сколько это будет стоить?» — спросил профессор. Я ему сказал, а он покраснел и захлопал ресницами, будто перед ним гасла и вспыхивала лампа в пятьсот ватт. И представь себе, молодой мой друг, он, ни слова не говоря, указал на шкатулку своему шоферу и сделал знак взять ее обратно. Потом, когда шофер унес шкатулку, его милость кинул мне на верстак десятилевовую бумажку и испарился через дверь как дух, выскочивший из какой-нибудь заброшенной могилы. Такого скупердяя я еще не видел и вряд ли увижу скоро… Что с тобой, молодой друг, у тебя не болит ли зуб?
— У меня болит душа, старый приятель! — просипел я и так же, как это сделал профессор три дня назад, потащился к двери, но не «испарился», как он, потому что я был далеко не таким худым, а выскользнул наружу правым плечом вперед — пока я слушал занятные сказки моего слесаря, делающего ключи, дверь показалась мне узкой, как игольное ушко. Я нырнул в снежный туман, и моя голова тут же перестала кружиться.
— Куда? — спросил меня водитель служебной машины.
Я пожал плечами.
— Никуда! — сказал я.
Я дал ему деньги, чтобы он купил коробку рахат-лукума и отвез моему другу, а сам отправился домой пешком.
В кухне на столе я нашел записку. «Митечка! — подлизывалась моя жена. — Я иду к маме, потому что у меня болит горло: я, кажется, схватила грипп. На обратном пути зайду ненадолго к Кате, в кафе. Цыпленочек в холодильнике, поставь его в печь разогреть…» Она нацарапала еще строчку, но мне осточертело, я скомкал записку и бросил ее на пол.
Потом я завел будильник на четыре часа тридцать минут, снял с вешалки в коридоре форменную шинель, лег на миндер[7], не раздеваясь, и закрыл глаза. Кажется, я сразу заснул.
РАССКАЗ СЛЕДОВАТЕЛЯ МАЙОРА ЛАМБИ КАНДЕЛАРОВА
1Со мной бывало и раньше, когда я проводил всю ночь на ногах, а утром принимался за работу, словно я только что встал, хорошо выспавшись. И на этот раз я был в форме, но меня охватило нервное возбуждение, подобное тому, какое испытывает пассажир, серьезно рискующий опоздать на свой самолет. Представьте себе этого пассажира: остаются считанные минуты до отлета, а светофоры, будь они прокляты, останавливают такси, на котором он едет в аэропорт, на каждом перекрестке! Такой пассажир сидит как на иголках, в его душе бушуют гнев, проклятия, страстное желание схватить за горло свою неудачу и безмолвное, но горячее обращение к судьбе — быть терпеливой… Подобные чувства испытывал и я.
Судьба должна была войти в мое положение, черт возьми! Это была моя большая игра, я впервые бросал кости против ставки из чистого золота!
Да я и не просил у нее так уж много, ибо САМ решил теоретическую часть следствия. Она должна была помочь мне в практических делах, в завершении обработки материалов. А это означало предоставить Манчеву время для того, чтобы он смог доказать, что доктор Беровский «попался»; это означало помочь и мне, обеспечив «зеленую улицу» на пути, который мне предстояло пройти, чтобы припереть Краси Кодова к стенке и заставить Дору Басмаджиеву заговорить со мной более уважительно.
Манчев располагал достаточным временем, и у меня (хотя я и ходатайствовал перед судьбой, чтобы она предоставила ему еще какое-то время) было обнадеживающее предчувствие, что он успешно справится с задачей. Этому человеку до сих пор везло, он каждый год передавал в руки судебных органов одного-двух грабителей. Он принадлежал к той категории инспекторов, которые родились, как говорится, под счастливой звездой. Природа не дала им много ума, но одарила счастьем! Сейчас, — думал я, — он хотел сцапать (или уже сцапал) доктора Беровского en flagrant délit[8], как говорят французские юристы. Счастье счастьем, но очень важно для инспектора и то, каким ориентиром он руководствуется. Я дал Манчеву такой ориентир, что, будь он слепым и хромым, все равно придет к одному из двух возможных убийц.
Да, моя гипотеза зиждется на реальных предположениях, на глубоком знании человеческих слабостей. Каким бы я был криминалистом, если бы не умел читать в сердцах и умах людей? Любителя отельной жизни и картежника Краси вилла могла ошарашить. У честолюбивого ученого доктора Беровского мог помутиться рассудок под влиянием эйфорического состояния, а известно, что в таком состоянии человек может убить даже своего самого близкого друга. Примеров сколько угодно! Разве Александр Македонский, охваченный сумасбродными амбициями о мировой славе, не поднимает руку на своего самого близкого боевого товарища и не отправляет на тот свет сына великого Аристотеля, своего недавнего учителя и наставника?
Истина была такова: я глубоко верил в свою гипотезу, но чувствовал смущение в связи с тем, что располагал слишком малым отрезком времени, чтобы доказать свою правоту. А правоту можно было доказать одним-единственным путем — приперев к стенке Краси Кодова, Беровского и Басмаджиеву разоблачениями — настолько сильно, чтобы они сами подняли руки. И если Манчев уже положил руку на плечо доктора Беровского, то я должен был одолеть и двух других участников аферы и установить, действовал ли Кодов самостоятельно или в компании с парочкой Беровский — Басмаджиева.
Сама по себе задача меня не смущала, она мне казалась не такой уж и сложной, только бы не пронизывало мои нервы как током отвратительное чувство, что я упущу «самолет»… Это чувство возникло не случайно, оно было вызвано угрожающе поднятым указательным пальцем генерала. Генерал хотел, чтобы я доложил ему окончательный результат предварительного следствия в восемь часов вечера… Подумайте сами — уже приближался второй час дня. А на пять я назначил совещание со своими сотрудниками, чтобы подвести итоги достигнутых результатов и обобщить ПОЛОЖЕНИЕ.
Мне оставались какие-то три часа!
Как не просить судьбу быть более терпеливой? Снисходительно улыбаться и обвинять меня в суеверии будут лишь те, кто и понятия не имеет о том костре, на котором жарится инспектор. В сущности, таких костров много, и не знаешь, какой из них сожжет тебя раньше: служебная ли ответственность, честолюбие ли, надежды ли самого различного характера, которые затаились в душе, или та зловещая страсть, которая гонит охотника за зверем и не дает ему покоя до тех пор, пока он его не схватит.
Я признаюсь: до этого момента мои ноги жгли самые горячие угли честолюбия и надежд самого различного характера, которые я затаил в своей душе. Сейчас у меня под ногами заискрились, если можно так выразиться, «угольки ответственности». Ах, этот поднятый указательный палец нашего старого, нашего опасного генерала! И еще другое чувство начало жечь душу — чувство, которого я до сих пор не испытывал в своей работе следователя: во мне начало расти озлобление (сохрани меня бог!) против трех негодяев, которые подстроили мерзкий номер с профессором. Я начал испытывать злобу и против Кодова, и против Беровского, да и против Басмаджиевой тоже, хотя она и была на вид такой хрупкой и беспомощной. Я злился не потому, что эта шайка лишила жизни крупного ученого. В криминалистике известно, что страсть людей к собственности и славе затащили половину рода человеческого в царство Сатаны. Просто эта моя проклятая тропка, хитря и путая следы, мешала мне на двух основных направлениях. Во-первых, они компрометировали меня перед начальством, расшатывали веру начальства в инспектора, в его «детективные» способности. Во-вторых, компрометируя меня перед шефами, они превращали надежды, которые я таил в своей душе, в мыльные пузыри. А ведь я, как и любой человек, жил какими-то надеждами, я о них не раз упоминал. Тот, кто бьет себя в грудь, уверяет мир, что работает только за «идею», не откровенный человек. Идея идеей, но я стал следователем не так просто. Идейные побуждения нацелили меня на этот путь. Но это частности более высокой категории. В обычной жизни человек, включая и следователя милиции, инспектора, живет надеждами более практического характера. Ведь и у инспектора есть семья, о которой он должен заботиться, дети, которым он обеспечивает будущее, жена с прихотями, а сверх всего этого ведь и у него есть свое честолюбие.
