Владимир Пистоленко - Товарищи
— Хвастает!
— Почему вы так думаете? — возразил мастер. — А если человек говорит правду?
— Ни у кого еще не было тридцати двух! Даже у Васьки! — выкрикнул Коля.
— Ну и что же из того? У Васьки не было, а у Жутаева, может быть, и есть. И возмущаться раньше времени нечего.
— Товарищ мастер, проверить надо, — предложил Сергей.
— Идите подсчитайте.
Проверять опоки Жутаева убежала вся группа.
Селезнев спросил Бориса:
— Ты не ошибся в подсчете? Действительно тридцать две?
— Нет, не ошибся. В Сергеевке я за смену до сорока давал, а здесь вот сбавил. Может, потому, что на новом месте, не привык еще.
Убежали ребята с шумом и гамом, а вернулись притихшие, пораженные. Мазай вплотную подошел к Жутаеву и, не спуская с него широко открытых глаз, сказал:
— Тридцать две. Здорово! Вот это здорово! Даже не верится, товарищ мастер. Шутка сказать — за смену тридцать две опоки!!
— Проверили? — спросил Селезнев.
— Проверили, товарищ мастер.
— Опоки считали?
— Считали, товарищ мастер.
— Мазай считал, — добавил Коля.
— Мазай считал, а мы пересчитывали, — сказала Оля.
— Вот это новенький!
— Дал всем нашим ударникам напиться досыта.
— Товарищ мастер, — растерянно сказал Коля, — значит, на первом месте не Мазай, а Жутаев? Правда? А Мазай теперь на втором?
— Правильно… Ну, Жутаев, поздравляю! Хорошо начал работу в училище. Здорово!
Селезнев крепко пожал руку Борису.
А тот стоял смущенный и, когда поднял голову, прямо перед собой увидел устремленные на него синие глаза Оли Писаренко и от немого вопроса в них смутился еще больше.
ДОМА
Когда Катюша пришла домой, Мария Андреевна уже суетилась у стола, собирая обед.
— Опаздываешь, — сказала она дочери. — Я уже хотела одна обедать. Засиживаться-то дома мне никак нельзя, а тебя все нет да нет. Только одной скучно, и обед не в обед. Где это ты задержалась?
— Я на минутку в читальню забежала — понимаешь, на одну минутку! — да и сама не заметила, как просидела там. Глянула на часы — бегом домой! Ты не сердись, мамка, я снова буду как всегда. Вот даю слово! Не веришь?
— Почему не верить? Верю.
Катюша сняла пуховый платок, телогрейку и подбежала к Марии Андреевне:
— Мам, давай я тебе помогу. Говори, что делать?
— Садись-ка за стол да бери в руки ложку побольше — вот тебе пока и вся работа!
Катюша села на свое излюбленное место, напротив окна, и принялась за обед.
Окно выходило на улицу, и сквозь оттаявшие стекла было хорошо видно всех, кто проезжал или проходил мимо. Катюша пи на ком не задерживала взгляда, издали сразу же узнавая каждого из односельчан.
Вдруг ее внимание привлек шагавший вдали по улице человек. На нем была черная шинель с серебристыми, в два ряда, пуговицами. «Кажется, ремесленник», — подумала Катюша, пристально всматриваясь.
— Мам, — вскрикнула она, откладывая в сторону ложку, — Егор Бакланов приехал! Ты глянь, глянь в окно! Ведь он?.. Да не туда ты смотришь, вдаль гляди.
— Где ты его нашла? — удивилась мать и придвинулась к окну. — Я никакого Егора не вижу.
— Да вон по улице идет. В самом конце улицы. В черной шинели. Видишь? Правда?
— Теперь вижу. Егор. Вот обрадуется-то Анна! Ведь не думала, не гадала. Да и он ничего не писал.
Двор Баклановых был через улицу, против двора Сериковых, и они видели в окно, как Егор открыл калитку и прошел к избе по тропинке, не прочищенной после утреннего бурана.
Катюша поднялась из-за стола.
— Ты куда? — спросила ее мать.
— Побегу на молочную ферму, тете Анне скажу. Еще не поверит, чего доброго.
— Да ты хоть пообедай как следует. Выскочила из-за стола, будто волки за ней гонятся!
— Мамка, я уже досыта наелась и больше ни вот столечко не смогу. Не веришь, да?
Мария Андреевна хотела было прикрикнуть на Катюшу, но, увидев на лице дочери плохо скрытую радость, сдержалась и уже больше для порядка проворчала:
— Я тебя силком буду кормить! Ослушница этакая…
— Только не сейчас. Ладно?
— Уж куда деваться — ладно.
Катюша поняла, что мать не сердится, стремительно обняла ее за плечи, схватила с вешалки платок, телогрейку и, одеваясь на ходу, выбежала из комнаты.
— Буря неуемная, — прошептала Мария Андреевна, прикрывая за дочерью дверь.
А Егор, то и дело проваливаясь в снег, добрался до избы. Почти до половины двери возвышался сугроб. Взглянув на него, Егор решил, что дома никого нет, но все-таки постучал. Подождал немного и постучал еще. Ответа не было. Тогда он пошарил в условном месте под крышей — ключ оказался там. Егор отпер дверь и, перебравшись через сугроб, очутился в сенях. Отряхнув с валенок снег, он вошел в избу.
Знакомые и родные запахи защекотали в носу. Пахло свежеиспеченным хлебом, пареной тыквой, семечками. Не раздеваясь, Егор оглянулся вокруг и удивился: изба показалась ему и ниже, и меньше, и темнее. А окна так совсем-совсем маленькими. Нет, не таким вспоминал он родной дом! Комнаты представлялись просторными, а окна — большими и светлыми. Он даже немного удивился: уж не подменил ли кто его дом? Но в комнате все на старом месте: и стол, и швейная машина, и в деревянной кадушке высокий фикус, упирающийся вершиной в потолок. Все, все, как было в прошлом году летом, когда Егор приезжал на несколько дней в отпуск.
Егор снял шинель и почувствовал, что очень хочет есть. Он прошел в кухню, потом в чуланчик. Вскоре он сидел за столом и ел такую же колбасу, какую прислала в посылке мать. А на столе стояла еще и кружка с холодным молоком.
Когда голод был утолен, Егор вернулся в горницу и достал из сундука свою гармонь.
Он сел в теплом месте, подле печи, заделанной заподлицо со стеной, слегка растянул мехи двухрядки и легко пробежал по клавишам.
Знакомые звуки наполнили комнату. Егор брал аккорд за аккордом и вдруг, рванув планки, развел мехи во всю их мощь. Пальцы его быстро и неуловимо забегали по клавишам. Потом заиграл знакомую мелодию, ту самую, наигрывать которую впервые научил его отец. Гармонь послушно вздыхала, смеялась… казалось, выговаривала. В лад гармони Егор запел:
Когда б имел златые горыИ реки, полные вина,Все б отдал я за ласки, взоры,И ты владела мной одна.
У него был сильный и приятный голос.
Закончив одну песню, Егор переходил к другой, не задумываясь, какую петь. Он просто начинал ту, которая приходила на память. И было похоже, что он торопится, спешит сыграть как можно больше. Вот он заиграл и запел «Рябину» — любимую песню матери:
Что стоишь, качаясь,Тонкая рябина?Голову склонилаДо самого тына.
Он тоже очень любил эту песню и сейчас по-своему осмысливал ее. Одинокая рябина была ему очень близка: рябина — это он в ремесленном училище, а дуб— не мать и не отец, а вообще родной дом.
Но нельзя рябинеК дубу перебраться…
Егор уже не сидел; он поднялся с табуретки, весь устремился вперед. Сейчас он не видел ни гармони, ни стен своей избы с окнами, наполовину расписанными морозными узорами, — перед ним была весна, мощный дуб и печальная рябина, грусть которой так была ему понятна.
Если бы товарищи из ремесленного училища видели в этот момент Егора, они не признали бы в нем того Бакланова, которого привыкли считать за увальня, за лежебоку, за человека, почти ко всему безразличного, безропотно принимающего обиды от товарищей и думающего главным образом о своем желудке.
Сейчас он весь преобразился, широко открытые глаза засветились, загорелись большим внутренним огнем, лицо чуть побледнело, стало одухотворенным, словно у человека, который идет на подвиг и зовет за собой других.
Егор так увлекся игрой и пением, что не слышал, как стукнула кухонная дверь, не заметил, как на пороге горницы появилась молодая еще женщина, одетая в поношенное платье из цветной фланели. Она как встала на пороге, так словно замерла, готовая в любую минуту броситься к Егору.
Она стояла, чуть подавшись вперед, и неотрывно смотрела на сына-гармониста, а лицо ее было так радостно, что слезинка, медленно сползавшая по щеке, казалась каплей обыкновенной воды, случайно попавшей на лицо.
Но вот последние звуки умолкли, затих голос певца, и он увидел стоявшую на пороге.
— Маманя! — крикнул он и положил гармонь на табурет.
А мать уже бросилась к нему, прижимала, гладила по волосам и приговаривала:
— Горушка… сынка… Горушка…
Казалось, она забыла все слова, кроме этих двух.
Но первые минуты радостной встречи прошли, и Анна Кузьминична спохватилась, что дорогого гостя нужно с дороги накормить, и засуетилась.
— Маманя, ничего не надо, я все нашел и поел. Теперь хоть чего хочешь поставь — не притронусь.
