Анастасия Дробина - Дорогой длинною
Илья невольно выругался. Роза, глядя на свои пальцы, сказала:
– Вот клянусь тебе, по сей день не пойму, кому это понадобилось - богу или чёрту? Ведь мы с Симкой на одно лицо были, как два пятака, мать родная различить не могла - так какая Пашке-то была разница? Зачем он её, а не меня сосватал?! Я, как узнала, совсем голову потеряла. Со всех ног в церковь помчалась, мы тогда как раз в большом селе стояли, церковь тоже большая была, хорошая… К Богородице кинулась, да что ж ты, бессовестная, кричу, что ж ты? Пьяная, что ли, ума лишилась, или тоже нас с Симкой перепутала?! Тебя о чём просили? Тебе за что свечи покупали, ведь я чуть не целый свечной завод за три-то года скупила… Реву ревмя, на полу перед иконой валяюсь… а потом смотрю - а Богородица-то тоже в слезах. Ну, что, думаю, с неё взять-то… Такая же, как все мы, дура. Забот, верно, тоже полон рот, замоталась да и перепутала всё на свете. Встала я да пошла.
Все дни до свадьбы я в шатре валялась да ревела, как недоеная. Своим говорила, что с сестрой расставаться жалко. Пашка-то собирался сразу после свадьбы ехать за Урал какую-то свою родню искать. А я ведь и вправду жалела, что Симка уедет, я её смерть как любила, и не завидовала ей ничуть, и зла не заимела… На него только дивилась: как же он не почуял, что я, я его люблю? Я, а не Симка? А ей всё равно было, посватали - пошла, на сердце-то никого не было, а Пашка не хуже других… Ну, к свадьбе-то я себя кой-как узлом связала, успокоилась… и так плясала, что костра не нужно было – искры из-под пяток летели! На другой день после свадьбы Пашка и Симка уехали. А через год вдруг бух - и меня сватают! Мы тогда под Орлом зимовали, один цыган меня на базаре увидел и с ума сошёл. Пошла, куда было деваться… Он меня взял в свою семью, и я с ними в Орле месяца два прожила.
Хорошие были цыгане, меня любили… Свекровь даже сердилась, когда я спозаранку вскакивала и за водой бежала: поспи, мол, ещё, деточка… И муж хороший был, не обижал. Может, я бы с ним по сей день жила, только его по пьянке зарезали в кабаке. Не поделили с мужиками чего-то. На похоронахпоминках я, конечно, для приличия повыла, волосы из себя порвала, по полу покаталась. А как девять дней минуло, связала втихомолку узел - и прочь из города. Не осталась с ними, не смогла. Хоть и хорошие, а чужие все.
– Лихая ты баба… - подивился Илья. - Неужто тебя мать обратно приняла?
– Что ты! Я и соваться не стала! Всё, отрезанный кусок! Я не к матери, а к Пашке с Симкой понеслась как на крыльях! Не могла, сердце горело…
Я ведь его так и не забыла, дня не было, чтоб не вспомнила, не поплакала.
Знала, конечно, что впустую… Цыгане, кто их встречал, рассказывали, что они с Симкой хорошо живут, дружно. Кочуют себе по Сибири. Добралась я туда, под Тюмень, расспросила цыган, нашла их табор… а Пашка один! Оказалось, что померла моя Симка в запрошлый год, когда рожала. Сына ему оставила, Митьку. Ну, тут уж я в голос взревела, как медведь таёжный. Весь табор сбежался! Всех разом жалко было - и Симку, ведь семнадцать ей всего было! – и себя, и Пашку… Потом опомнилась, унялась, взглянула на Пашку, а у него тоже глаза мокрые. Любил он её, Симку… Мне уж тут не до себя стало, кинулась его успокаивать. Рассказала про себя, про мужа, про то, как от его семьи убежала… А Пашка вдруг говорит: "Оставайся". И всерьёз, вижу, говорит, не шутит.
Поначалу я, конечно, всполошилась. Молодая совсем была, забоялась - что про меня говорить начнут… А потом подумала - куда ему одному с малым дитём? Да и мне самой вроде как карты в руки… Уж потом поняла - он меня потому и просил остаться, что я на Симку похожа была. Ну, осталась.
Конечно, в первую же ночь он ко мне полез. Не отбиваться же было сковородкой… Так и вышло, что я из своячениц сразу в жёны попала. Цыгане поболтали и успокоились, и зажили мы вместе.
– Плохо жили? - осторожно спросил Илья, видя, как горько улыбается Роза.
– Обижал тебя?
– Нет… Пальцем не трогал. Но молчал со мной целыми днями. Иногда весь вечер у костра просидит и глаз не подымет. А то, наоборот, вдруг уставится и глядит… И я, как заколдованная, стою и тоже смотрю на него. Сердце заходилось, отвернуться не могла - так бы и кинулась и обняла прямо на людях, и никто бы меня оторвать не смог. А он посмотрит-посмотрит - и отвернётся, и до ночи, как в воду опущенный, сидит. А ночью зовёт меня Симкой, хоть режь! Мучилась я от этого, знала, что и он мучается… Один раз скрепила сердце, сказала: "Уеду, не могу!" А Пашка упрашивать меня стал… Тоже, наверное, привык ко мне, да и сына бы один не поднял, а родне отдавать не хотел. Конечно, долгих уговоров для меня не надобилось. Всё надеялась, дура, всё ждала:
а вдруг?.. Уходила в степь, в поле, в лес - и там ревела, чтоб Пашка не видал.
– Что ж ты ему-то не сказала… Ну… что любишь его?
– Не знаю. Не могла. Совести не хватало - всё равно что при живой Симке.
Наоборот, всё в себя запихивала, поглубже, - не дай бог, догадается… А где ему было догадаться, когда он на меня глядел, а видел её, Симку? Вот и всё.
Три года мы так прожили. А я, как назло, затяжелеть не могла! - Роза зло чертыхнулась, шмыгнула носом. Отвернулась к стене.
– А… потом? - тихо спросил Илья.
– Потом… На четвёртый год мы с Чусовой в Тобольск ехали, к родне Пашкиной на зимний постой. Лошадь у нас захромала, и от своего табора мы отстали. Лечила я ту холеру костлявую почти месяц, а знала бы, как получится, - прирезала бы собственными руками не глядя! Из-за неё припозднились так, что уже по снегу телега катилась! Решили срезать, через озеро поехали. Наступил вечер, видим - луна красная поднялась. Пашка забеспокоился: "Буран будет!" - и ударил по лошадям. Думали добраться до первой деревни, а там, если в дом не пустят, хоть в скирде сена переночевать. И не успели… Снег повалил оковалками, и сразу темно стало. Ни дороги - там наезжено было, - ни озера, ничего не видно. Темень непроглядная, ветер воет, снег и холодно - смерть! Лошадь встала, телегу разом завалило.
Пашка к нам залез, лежим, молчим - а страшно, страшно… Митька - и тот не плакал. Я его одеялом закутала, прижала к себе. Слышу, Пашка говорит мне:
"Не засыпай только, и Митьку буди, не то враз замёрзнете". А я уж понимала, что он это затем говорит, чтобы только не молчать. Деться нам некуда, снег валит, мороз страшный, кругом лёд один - костра не из чего запалить… Всё, почитай, мёртвые! И как я только поняла, что это конец, так всё разом оборвалось и полетело. Всё едино, думаю, помирать, какая уж тут гордость, честь? Заплакала, обняла Пашку. Как в чаду была, ничего не понимала, только говорила и говорила… что люблю его, что всегда любила, ещё когда девчонкой по табору за ним бегала… А сама обледенела уж до косточек, за телегой ветер визжит, как хвост ему придавило, нас снегом заносит… А мне уж чёрт не брат, плачу, кричу: "Умрём к утру, так обними ж ты меня хоть раз, проклятый, хоть один раз! Меня, меня, Таньку! И в могиле вспоминать буду!
Симка тебя на том свете простит, она добрая, я её упрошу!" Пашка молчал, молчал… а потом потянул меня к себе. Слышу: "Таня…" Ой, как же я заревела от счастья! Голова закружилась, вздохнуть боюсь, думаю - вот оно! Столько лет ждала! Жмусь к нему, про всё забыла, одурела… Застываю уж, он мне:
"Таня, не спи, не спи…" - а мне так хорошо, спокойно… тепло вдруг стало.
Только и успела подумать: "Почему у него руки горячие?.." И застыла.
Очнулась оттого, что телега тряслась. И так странно мне было - всё чувствую, слышу, а глаз открыть, хоть зарежь, не могу. Чувствую - и меня кто-то трясти начал, тереть, зубы разжимать. В рот полилось - глотаю, понимаю – водка. Ну, думаю, точно не апостол Пётр, от него такого не дождёшься. Взяла да открыла глаза. Вижу - мужики, много. В малахаях, шапках мохнатых, орут что-то. Я глазами луп-луп, ещё никак не пойму, что живая. Повернулась…
а Пашка-то рядом, обнимает меня ещё… только не шевелится. А между нами Митька во всю глотку ревёт. Я к Пашке, тормошить начала, звать, откуда только силы взялись… а мужики говорят: "Не мучайся, цыганочка, без толку…" Не помню, что стало со мной. Как с мужиками этими на санях до деревни ехала, как везла Пашку, как в избу меня провели - ничего не помню. Да и как хоронила, толком не помню. Снега - по пояс, земля подмёрзла, мужики ругались, торопились. Ушли потом - а я на могиле осталась. Сижу в сугробе и вспоминаю, как мы умирать готовились, как я ему открылась, как он меня прижимал к себе… Вспоминаю - а слёз нет. Ни единой слезинки - вымерзли, что ли?
Подумала - что за жизнь мне без него? Как быть теперь? Раньше хоть жила и знала, что он на свете есть, а теперь? Чего жить-то? Легла на могилу, закрыла глаза. И то ли заснула, то ли обмороченье нашло.
Нашли меня бабы-чалдонки, которые дрова везли из тайги. Подобрали, до деревни довезли, в чувство привели. Помню - сижу на лавке, взвар горячий из кружки глотаю, смотрю на баб, думаю - почему они охают, плачут? И вдруг про Митьку вспомнила! Вскинулась, заголосила… глядь - а он на полу, чертёнок этакий, сидит, пирог грибной лопает, и вся личность в варенье! Ах ты, думаю, нечистая сила, что же нам с тобой теперь делать? А бабы причитают все:
