Диана Виньковецкая - Горб Аполлона: Три повести
И всегда потом при взгляде на эту картину с растекающейся нежной фиолетовой поверхностью я улыбалась.
На второй день пребывания в моём траурном доме, когда иногородние Яшины друзья стали разъезжаться, Игорь вдруг сам принялся рисовать картины. При палящем техасском зное, расположившись в тени эвкалипта, растущего в нашем дворе, взяв бумагу, холсты, краски, цветные карандаши в Яшиной мастерской, он как одержимый безумной страстью, все свои чувства стал отдавать краскам. Он не хотел ни есть, ни пить, ни общаться с людьми и, погрузившись в отрешённое состояние, разговаривал только с красками, будто мистифицировал.
Бесчисленные точки разных цветов и размеров падали на бумагу и, сгущаясь и рассеиваясь, образовывали загадочные лица–маски. Он выводил эти точки, точку за точкой, чёрточку за чёрточкой, линию за линией, и становился как бы медиумом, через которого Первохудожник доносил радости и печали непрерывно меняющегося мира. Из хаоса точек неожиданно возникало лицо, как чистое состояние — или страдания, или созерцания, или умиротворения, или гнева. Одно лицо было из сплетений голубых и розовых тончайших точек, как созданное из нежнейшего вещества и будто освещённое изнутри. Другое — мужское мудрое, волевое лицо… холодное и грозное. Казалось, в рисунки Игорь вкладывал страстное удовольствие, и лица, им нарисованные, были красивыми и таинственными. В этих картинах не было показа отвратительных внутренностей, какие он видел в людях в повседневной жизни, всегда улавливая плохое, изнанку. Нарисованные любовью и печалью, вдохновенные, эти картины–лица оставались в чисто эстетической сфере и прикасались к красоте. Восхищение публики его картинами Игорь принимал с ироничной снисходительностью. Красавица Таня, учёный— термодинамик, одна из его поклонниц, от любви с которой, как он шутил, «может родиться только формула», и «вместо украшений меж грудей у неё висит маленький компьютер», восторгалась его картинами. На её восхитительно–восторженные отзывы он возражал, соединяя кокетство с правдой.
— Это всё ерунда… балуюсь. Я не художник. Вот Тюльпанов — художник! Его картины примиряют меня с жизнью.
— Вы, кажется, учились вместе с Тюльпановым у Акимова?
— Да, мы вместе учились. Я намного его моложе, на десять лет.
— Как же так?!
— Я был вундеркинд, а он переросток.
Чистым художником он не хотел себя считать. И на все вопросы о его живописных талантах он отвечал:
— Я давненько ненавижу рисование декораций. Только в режиссуре моё призвание и любовь. Я сейчас готовлю в Англии представление… Меня пригласили в театр Шекспира. Я работаю с труппой в двести пятьдесят человек. Причём у меня в группе люди из аристократических семей, сыновья лордов.
— Вы так хорошо владеете английским?
— Он мной владеет, я лорда обучаю русским выражениям и через них усваиваю английский язык: «Кто знает? — «Ху в ноуз» Как запомнить английское слово «около»? Просто — «ебаут». Каждый день — «еврей в дей»… И начинал «небоскрёбность слово–излияний» — эпатировать и смешить публику.
Потребность скрываться, играть, притворяться казались ему сильнее, чем быть самим собою.
«Игорь, не поддавайся искушению! — говорил ему Яков во времена нашей юности. — Всё должно быть сознательным, чтобы быть прекрасным! Кому много дано, с того много спросится. Талант нагружает задачи, не предавайся сумасбродству, не растрачивай время». Яков любил его. Любил его спонтанный и авантюрный характер, восхищался его уменьем очаровывать женщин, но видел опасность в вожделениях Игоря, которые отвлекают, не оборачиваясь творчеством. «Сладострастие само по себе ничего не создаёт, много тому примеров. Где же ты будешь черпать истоки творчества? Из любви должен создаваться миф». Яков дал ему прочесть книгу Томаса Манна «Признания авантюриста Феликса Круля». Игорь шутил, что «старается постигать стопроцентную Яшину мудрость».
Прочитал ли он «Признания»?
Тех картин–лиц уже нет на стене, вместо них висят картины других художников.
— Твои мы перевесили в комнату для гостей, — говорю я в ответ на его усмешку, остановившуюся на стене. И чтобы забыть, что он сказал, отогнать от себя тревожные мысли, уйти от разговора о жизни и смерти, не слушать его признания и спрятать своё беспокойство смешанное с недоверием, продолжаю:
— Теперь у нас тут «женская стена. Эта груша нарисована Олей Антоновой…, а это — натюрморт другой художницы, Тони Козловой. Иронично–снисходительное выражение исчезает с его лица, сменяясь мучительной, трагической гримасой. И низким, будто идущим из преисподни голосом, он прерывает меня:
— Мне уже всё равно. Мне так плохо, что я… отчаялся.
Он слегка склоняет голову набок, и на лице опять появляется страдальческое выражение.
— Что случилось? Объясни. Я так давно тебя не видела.
— Что сказать мне о жизни? «Как ты жил в эти годы? — Как буква «г» в ого» — отвечает он стихами поэта.
Я знала, что скрывается за столь долгим его отсутствием и нежеланием нас видеть.
— Все предали, всё отобрали… Я один. У меня нет ничего… я пришёл к ничему… И всё моё движение оказалось в никуда…
Выйдя из печального оцепенения, спрашиваю, зная заранее ответ:
— Твои ожидания поссорились с неожиданиями? Так мне думается.
— Кажется, насмерть. Всё и все опротивели. Я хочу, как Яков, закончить анархию своего бытия. Присоединиться к…
Он отрешённо посмотрел куда‑то в потолок, немое и сладостное выражение застыло на его губах.
— Говорить мне это не нужно. И, хотя мои раны уже зажили, но не продолжай. Я пережила одну трагедию и сама чуть не рассорилась с жизнью. Мне потребовалось много времени, чтобы отстранённо писать и думать, соединить радость и страдание. Помнишь, ты мне сказал тогда, что «Яков дал тебе пожить». И, правда, только Яшина смерть разбудила во мне силы противодействия и привела меня в сознание, только глубочайшие страдания открыли мне глаза — так поздно пришла зрелость.
Я вспоминала о тебе вчера, когда ты бродил вокруг дома. Вот уже два месяца я готовлю выставку Яшиных картин в России, разбираю Яшин архив. На днях мне попалась среди папок и твоя — «Димент», и вчера вечером я её разглядывала. И чего только в ней не хранится! Там собраны твои фотографии с разными знаменитостями с Пикассо, с японским императором, с Барбарой Страйзэнд, Натали Вуд, с кем только ты не фотографировался! Афиши твоих спектаклей, «Мистерия Буфф», снимки декораций в твоём оформлении, приглашения на выставки картин, записки, твои открытки и письма из всех стран, копии писем к тебе, рисунки, отзывы.
Лицо его преображается, исчезает сладостнострадальческое, усталое выражение, сменяясь заинтересованным, живым, в глазах появляется интерес, он оживает, у него возникает желание посмотреть содержимое папки:
— Ну, что же, давай переберём эти собрания… одно за другим. Поглядим, как всё повторяется. Может, я ещё не совсем погиб?
Как у него всё смешано, запутано! Как он умеет играть и притворяться? Я тоже хочу отвлечься и показать ему содержимое, быстро иду в свой маленький кабинет, достаю зеленую папку «Димент» и думаю: ему, конечно, не понравится, как написана его фамилия на титульном листе папки — теперь он своё имя украсил дворянской приставкой и стал — Ди Монт. Он везде и всюду писал своё новое имя, всех поправлял и по–настоящему злился, если кто‑то именовал его по–старому. На дощечке золотыми буквами написал он свой новый графский вензель и повесил на входной двери, подпёртой какими‑то ломами и немыслимыми защитными сооружениями, потому как его старая квартира располагалась в негритянско–разночинном квартале. Барон Ди Монт добился своего: надпись привлекала внимание грабителей заглянуть внутрь квартиры важного вельможи, и заинтересованные время от времени наведывались. После их визитов барон Игорь шутил, что «проклятые сиреневые люди берут только электронику, оскорбляя меня как художника, не прихватывая ни одной из моих картин!»
Папка лежит перед нами. На его недовольный вид по поводу написания его фамилии я говорю:
— Эта папка подписана ещё Яшей, который тогда не знал, что ты из испанских баронов.
— Но ты ведь знаешь, что мой отец был Астелло Ди Монт, и могла бы изменить мою фамилию.
— Более того, я знаю, что твой отец был психиатром Сталина, — иронизирую я, вспоминая как он придумывал всяческие легенды, думая найти ценность — в фамилиях, знакомствах, родословных. Точно знать, кем в данный момент представляется его отец, жена, дочка, сколько у него отцов, жён, детей, — никогда нельзя было. Он подавлял таким количеством выдумок про себя, про свои дела и успехи, что никто ничего не мог знать наверняка, и сам он забывал, и концы с концами его легенд часто разлетались в разные стороны.
Садимся за стол, изящным жестом Игорь открывает бутылку вина и наливает две рюмки. Я раскрываю папку, и мы начинаем рассматривать хранящееся в ней содержимое, которое проводит перед нами картины его жизни. Чем он мог быть и чем он не был.
