Имре Добози - Вторник, среда, четверг
Даже в сильном возбуждении он выражал свои мысли четко и законченно. Чисто выбритый, подтянутый шагал он тогда со мной по гравию Айя, придерживая согнутой рукой эфес сабли. Встречные прохожие, взглянув на нас, могли подумать, что мы болтаем о пустяках.
Дешё прикрыл дверь в соседний кабинет.
— У Галлаи очень громкий голос, — объяснил он.
— Мне это не мешает.
— Может помешать потом. Но его нельзя винить… Во время прорыва на Дону он чуть не околел от холода. Со ступней слезла кожа. Он сбросил сапоги, обмотал ноги тряпками и, скуля от боли, брел шестьсот километров до первого поезда, на который мы смогли взобраться. В вагоне он стал ковырять в ушах, жалуясь на мучительный зуд, от которого можно сойти с ума. Мы сами были все в ужасном состоянии и не очень-то обращали на него внимание. Очнувшись от полузабытья и стуча зубами от холода, я увидел лишь, что он оцепенело таращит глаза на свою ладонь, где лежало несколько крохотных комочков, порыжевших от гноя. Прежде чем я успел шевельнуться, Галлаи выскочил из вагона и, прихрамывая, бросился бежать. Мимо станции в тот момент с грохотом мчался встречный эшелон с боеприпасами, который мы пережидали. Командир второго взвода старшина Шорки оказался проворнее меня. Он буквально выхватил лейтенанта из-под самых колес поезда. Ну скажи, разве это не абсурд? Имеет при себе оружие, стоит только пальцем шевельнуть — и все, но он счел за лучшее броситься под колеса… Галлаи влепил старшине две пощечины, снова забрался в вагон и всю ночь напролет молча ковырял в ушах. Мне хотелось говорить о другом, но сейчас именно это не выходит из головы. Мы боялись уснуть. На следующее утро, когда поезд уже опускался вниз по южному склону Карпат, Галлаи сказал ошарашенному Шорки: «Будь она проклята, эта война! Вслед за трофейными иконами все свои пожитки выброшу к черту». Старшина даже глаз на него не поднял. Угрюмо и зло Шорки смотрел на проплывавшие мимо сосновые леса. Лишь у Мукачева он оторвал горящий взгляд от ландшафта и ответил с выражением испуга на вороватом лице: «Этого мы уже никогда не увидим». Но это было давно. Полтора года назад. С тех пор…
Дешё умолк, отчужденно посмотрел на меня.
— Не мог бы ты помочь мне? — быстро спросил он. — Вернее, не мне одному.
Галлаи вдруг впал в ярость и разразился матерной бранью.
— Я? Вам?
— Три дня назад, 5 ноября, мне вручили повестку, обязав явиться на призывной пункт. Но я плевал на все и чувствовал себя в полной безопасности — война для меня давно закончилась. Наша бронетанковая бригада, оснащенная танками «Ансальдо», не успела дойти до фронта, как под Коломыей русские прямым попаданием разворотили мою жалкую посудинку, и, поскольку я сидел в ней, мне раздробило левое колено. Семь месяцев провалялся я во втором гарнизонном госпитале, где меня кое-как подлатали. Там я получил извещение от командования бригады, что из прапорщика произведен в лейтенанты, а несколько недель спустя мне прислали еще более ценный документ, согласно которому из-за полной непригодности к службе по состоянию здоровья меня навсегда увольняли из армии. Этот демобилизационный листок я сразу же предъявил офицеру призывного пункта. Пусть посмотрит и отпустит меня с миром. Но старший лейтенант с нилашистской повязкой на рукаве отодвинул бумагу в сторону. «Брат лейтенант, — коротко объяснил он, — все демобилизационные документы мы будем пересматривать, а пока приготовьтесь к тому, что мы в ближайшее время вас призовем». Пес рыжий ему брат! Нога моя, к сожалению, зажила, только к непогоде дает о себе знать, ноет. Если меня пошлют на переосвидетельствование, то, несомненно, признают годным. Три дня подряд я жму на все педали, чтобы под любым предлогом получить освобождение, но предприятие, где я служу, — не военный завод, а это в конечном счете означает, что без моей гражданской деятельности можно обойтись. Я попал в дурацкое положение, причем совсем неожиданно. Надо выбирать: либо стать участником последнего, а значит, самого безобразного акта войны и отдаться во власть дьявола, либо попробовать укрыться от ненастья, ступив на стезю дезертира.
— У меня и своих бед по горло, — ответил я Дешё. — Меня тоже призывают.
— И только-то?
— А разве этого мало?
Он сунул руку в карман и вынул оттуда сложенный лист бумаги.
— Что это?
— Докладная записка. Читай. Рассказывать дольше. Майор Зёргё, который составлял ее, и мне дал один экземпляр.
Докладная была сравнительно немногословной. «14 октября роты третьего батальона согласно приказу расположились в Шаломхеде между железнодорожной станцией и школой, заняв по фронту 300–400 метров. 15 октября, после объявления регентом перемирия, батальон получил приказ сосредоточиться на сборном пункте, однако спустя шесть часов он был отменен командиром батальона по указанию вышестоящего командования. Об отмене приказа второй роте якобы сообщить не успели, что единодушно подтверждают офицеры, младшие командиры и солдаты роты. Узнав, что старший лейтенант Дешё по-прежнему держит роту на исходных позициях, командир батальона уже к вечеру приказал через посыльного отвести роту. Старший лейтенант Дешё, учитывая напряженную обстановку, отказался выполнить устный приказ и потребовал письменное распоряжение. Он мотивировал это тем, что решение, принятое главой государства, может повлечь за собой вторжение немцев, и он в этом случае не может нести ответственность за небоеготовность подразделения. Письменного распоряжения командира батальона не последовало, ибо остальные роты не нуждались в нем. Не удалось также с полной достоверностью установить, кому вернувшийся в штаб посыльный передал просьбу Дешё. (К тому времени командир батальона со своим заместителем и двумя офицерами, приняв по собственной инициативе совершенно правильное решение, выехал на машине в населенный пункт Иртай и связался с командиром расквартированной там немецкой дивизии.) Так на рассвете следующего дня произошел инцидент. 174-е подразделение германских инженерных войск 16 октября в 3 часа 48 минут достигло района расположения второй роты. Его командир майор В. Туле приказал старшему лейтенанту Дешё немедленно освободить школу, в которой была расквартирована его рота. Дешё не подчинился приказу. Майор Туле, находясь в состоянии крайней усталости и раздражения, предупредил старшего лейтенанта Дешё, что он сначала разоружит, а затем палками выгонит роту из деревни. В пылу ссоры старший лейтенант Дешё, неправильно истолковав жест немецкого союзника, приказал открыть огонь прежде, чем со стороны немцев последовал хотя бы один предупреждающий выстрел. В прискорбной, происшедшей по недоразумению перестрелке, в ходе которой инженерная часть, отстреливаясь, отступила, были убиты сержант X. Ланге, рядовые К. Визер и Л. Гернхорст, девять человек получили ранения».
И тут Галлаи членораздельно изложил то, что выражал прежде бранью.
— Я же говорил, — горячо начал он, — надо было врать Мол, получили по телефону приказ из штаба. Кто именно приказал, не поняли — плохая слышимость. Пусть бы искали. А теперь нам не отвертеться. Говорить правду — глупо. Был у нас на соседней улице лавочник, еврей, так он любил повторять, что правда — невыгодный товар, слишком дорого обходится. Да и на кой лес она нужна. С тех пор как я топчу землю ногами, всякий, кто требовал от меня правды, хотел услышать иную, свою правду. Ну, а если ты червь, то скакать и не думай. Все мы жалкие черви, кишащие в грязи и дерьме, только порой забываем об этом. И ты в том числе, господин старший лейтенант. Разве все вокруг не грязный обман? Черви с головой человека — и жизнь червячья. А очутившись в дурацкой ловушке, пытаемся еще рассуждать.
Дешё не обращал на него внимания. Он пристально смотрел на меня.
— Поражаюсь, — произнес я. — И как тебя угораздило?
Я солгал, ничего похожего на изумление я не испытывал. Меня обуревало скорее раздражение, смешанное с завистью: все, что ни делал Дешё, все его «за» и «против» всегда имеют свою логику, и эта логика неизменно влечет за собой действие. А я? Кляну всех подряд, включая самого себя, но на большее не способен.
— В таких случаях человеку долго размышлять не приходится, — ответил Дешё. — Обстановка ставит перед ним вопрос ребром, и он должен ответить «да» или «нет»! Третьего пути я не признаю и презираю его.
Галлаи не унимался.
— Не обижайся, — продолжал он, — но ты совершил величайшую глупость, упомянув о своих убеждениях. Я заметил, как господин майор Зёргё пришел в бешенство от этого единственного слова. Если б его назвали ослом, он проявил бы больше самообладания. Да это и понятно: среди проституток нелепо хвастаться целомудрием. К тому же трудно придумать что-нибудь более несовместимое, чем официальный протокол и личное убеждение. Служебная субординация всего лишь деликатное определение той рабской зависимости, которая заставляет тебя предать даже родную мать. Если не сегодня, так завтра. Я вот только удивляюсь, почему нас отпустили из батальона с оружием. Надо бы отобрать даже перочинные ножи, чтобы мы. чего доброго, не вырезали все дивизионное начальство. Давайте покурим, господин старший лейтенант. Шорки наворовал в Гёдёллё сигарет, хоть завались ими. Да и что, черт возьми, может с нами случиться? Вместо давно заслуженной русской пули влепят немецкую. Вот и вся разница. Так что нечего и голов> ломать.
