Галина Докса - Мизери
Света где–то читала о том, как некий остроумный и щедрый молодой человек, выронив перчатку из окна бегущего поезда, тотчас выбросил ей вслед другую, с тем чтобы нашедший пару перчаток пешеход смог приятно удивиться и, быть может, вспомнить его добрым словом. Света улыбается этому воспоминанию и замедляет шаг. Она никуда не опаздывает. Как всегда после каникул, она перепутала расписание уроков и только сейчас сообразила, что сегодня не понедельник, а среда: значит, у нее пятый класс с одиннадцати, два седьмых с двенадцати, и больше ничего, если не считать тетрадей.
Света преподает английский язык в гимназии. У нее неполная загрузка. Света получает очень маленькую зарплату. Педагогический стаж ее менее двух лет. В гимназии Свету только терпят. Она плохой учитель. Ее терпят из–за текучки. Молодые «англичанки» не удерживаются здесь дольше года. Они или становятся переводчицами в «совместных» фирмах, а там, глядишь, выходят замуж за англоязычных иностранцев, или сразу выходят замуж, особенно если «пробьют» себе и своему классу путешествие в дальние страны, где, как армию элегантных, очаровательных Мэри Поппинс, встречают их белыми флагами холостяки аборигены, поленившиеся принять участие в совместно–фирменной кампании по завоеванию русского рынка.
Обо всем этом думает Света, улыбаясь, удаляясь от здания гимназии по направлению к…
В том районе, где учительствует Света, какое ни выберет она направление для прогулки, ломкие улочки все равно выводят ее к мосту, поэтому, имея в запасе время, она ступает на мост, и переходит его, и помнит, переходя, что протянут он точно по меридиану, то есть по ниточке, связующей Северный и Южный полюса; таким образом, выходит, что, когда Света идет в гимназию, путь ее направлен строго на север, а когда удаляется (как сейчас), северный ветер подгоняет ее ударами в спину, и Света ощущает в себе такую легкость, что впору ей спружинить на мосту, оттолкнуться и вспорхнуть, как птичке с провода, с качающегося этого меридиана. Только и есть в ней тяжести, что ее отрывистые, но чем–то сурово–колючим увязанные друг с другом, цепью тянущиеся за ней, шуршащие, стучащие мысли. Света думает. Она думает каждую свободную минуту. Свободных минут невероятно много, и они все удлиняются, эти минуты; Света, перейдя мост, в минуту окидывает прощальным взглядом сегодняшнее утро, быстро промахивает Марсово поле, делает несколько шагов по Садовой и попадает в заснеженный круглый парк, в котором сторожем служит покосившийся, оледеневший, среднего роста снеговик, — Света помнит, как в декабре лепили его двое мальчишек–дошколят под руководством молодого отца, а ирландский сеттер цвета раскаленного угля носился, мешая детям, по белому лугу и лаял, лаял… Смеялся…
Мороз и туман владеют парком. Все колеблется ледяным звоном. Сделать глубокий вдох труднее, чем короткий шаг. Вчерашняя плавная оттепель изрублена ночным морозом в куски, теперь дымящиеся на земле, закостеневшие в точных, строгих формах, как будто бы вечных, нетленных. Вялый снег на ветвях деревьев схвачен льдом. Парковая дорожка приглашает исполнить зимний полонез. Одинокие встречные, поравнявшись со Светой, расшаркиваются перед ней, кланяются и заканчивают па за ее спиной, настигая друг друга. Они торопятся. «Художники, — думает Света. — Идут в художественное училище. Или инженеры. В Инженерный замок. Приятно оказаться вдруг в столь изысканном…»
Она поскальзывается, падает, охает…
Белый великолепный куст раскрывает ей хрупкие объятия. Кораллы хрустят и сыплются градом. Пожилой инженер помогает смеющейся Свете подняться. Она благодарит и, дойдя до почти невидимой под кисеей инея скамьи, останавливает танцующих коротким хлопком ладони о ладонь: отдых!
Парк безлюден. Света отдыхает, прислонившись к скамейке; вглядывается в ледяной лабиринт ветвей; щурится, прилаживая фрагмент к фрагменту, излом к излому; зябнет, думает…
Чем дольше любуется Света бесконечным узором льдистого кружева, сквозь вязку которого изглубока темнеют прерывистые жилки, тем медленнее течет время вокруг нее, запутываясь в плетении алмазных ветвей, пойманное в сеть их, как мысль, что бьется, словно рыбка, золотая рыбка нежданной радости, Светина свобода выбора, Светина удача. «Ну, наконец–то, — понимает Света. — Наконец–то — не о себе. Как это там, у него? «Истина — добро — красота»! В красоте — непременно идея. И непременно в совершенном воплощении. Есть красота — ищи идею. Есть идея, но нет красоты — пеняй на недовоплощение. Так словишь истину. Добро лучше оставить пока в стороне. Оно мешает. Оно предположительно укрылось в Инженерном замке или художественном училище. Оно работает и учится. Ох уж этот мне двадцатый век! Ни на чем не дает сосредоточиться. Впрочем, грех жаловаться. Век как век, не хуже прежних. В том числе и как идея. Все дело тут в хрупкости этой красоты. В редкостности ее. Завтрашняя оттепель по ниточке распустит волшебный ковер, ветки отряхнут капель и задрожат, согреваясь. Парку выпала короткая минута задумчивости. Он, может быть, сознает себя сейчас не просто старым парком изумительной планировки, а чем–то во сто крат большим. И он не обманывается. Я свидетель. Точнее, я сама — его мысль. Случайная прохожая, завернувшая сюда от избытка… От некоего избытка. Да так ли — только идея и ее воплощение? Должен же быть избыток? Как недодумано там у него и как схематично…»
Света мерзнет. Чужие мысли, которыe испытывает она по временам, тают и рассеиваются в морозной дымке. Она отпускает рыбку, не сказав заветного желания. Ей, в сущности, ничего не нужно. Уточнив время у художника, спешащего пересечь парк, она отрывается от скамьи и поворачивает назад, к трамвайной остановке; спешит, прихрамывая осторожно, улыбаясь весело новой своей — из тех, тысячами роящихся в длительном настоящем, — мысли: «Легкая хромота мне к лицу. Луиза де Лавальер».
Свете сорок лет. В прошлый четверг она рассталась с мужчиной, которому отдала десять лет жизни. Летом у Светы умерла мать. Света владеет пятнадцатиметровой однокомнатной квартирой в северной части Петербурга. Она не замужем. Она беременна, но не знает об этом. Это ее первый ребенок.
РRESENT CONTINUOUS
(НАСТОЯЩЕЕ ДЛИТЕЛЬНОЕ)
— Present Continuous, Misha! — поправляет Света пятиклассника. — Ты же не собираешься стучать всю свою жизнь? «I am knocking now»1.
— I am knocking, — повторяет Миша, переставая стучать.
Отличники смеются, двоечники зевают. А среднеуспевающих нет в Светином классе. Ее антипедагогическая снисходительность простирается до пределов необозримых, но все же существующих, например, в виде минимального требования: выучить английский алфавит и уметь отвечать на вопрос «Как твое имя?». Миша, опять со свежим рвением принявшийся стучать по доске, готов преодолеть установленный предел, но Света отпускает его без отметки, пообещав вызвать в следующий раз. Звенит звонок.
Перемена сотрясает этажи. Улыбающаяся Света спускается в учительскую. Завуч здоровается с ней кивком (смотрит в сторону):
— Вы не были на педсовете, Светлана Петровна…
— Мне нездоровилось.
— Сейчас все в порядке?
— Все в порядке.
— Могу сообщить вам приятную новость: Инга уволилась с понедельника. Вам передают восьмые классы. С ними вы дотягиваете до полной ставки…
— Спасибо.
— Пока же вам придется вести в седьмых две группы. Это временно, вы понимаете.
— И в восьмых — по две группы?
— Это как вы договоритесь с Лидией Александровной.
— А где Лидия Александровна?
— Лидия Александровна болеет. Грипп. Можно надеяться, что на следующей неделе…
Звонок. Света досадует. Ей не нужны ни полная ставка, ни тем более объединенные группы в старших классах. Там половина учеников не успевает. Света медленно поднимается к себе, по пути обдумывая план урока. На каникулах «ее» дети должны были составить рассказ о том, как встречали они Новый год. «Чужие» дети, доставшиеся ей в наследство от Инги, вряд ли способны импровизировать. Придется читать по учебнику.
Вздохнув, Света открывает дверь. Класс пуст. Она садится и ждет. Потом спускается в учительскую. Завуч извиняется, что не предупредила (впрочем, Светлана Петровна могла и сама догадаться): объединенная группа собралась в бывшем кабинете Инги. Света мчится на пятый этаж. Объединенная группа уже расползлась по школе. Света собирает ее с помощью Ростислава Письмана, послушного мальчика с неправильной дикцией и сочным, недавно созревшим баритоном.
— Тише, Слава, не баси!
Света, почти равнодушная к детям, за что–то любит маленького, щуплого Письмана, однако считает долгом скрывать от него свое расположение.
— По тебе консерватория плачет.
— Мне медведь на ухо наступил, — картавит мальчик по–английски.
