Диана Виньковецкая - Горб Аполлона: Три повести
— У меня бывают такие необычные состояния, которые мало кто может понять. Где те люди, которые всё так чувствуют как я? Я будто бы вижу мир с другой стороны. Я погружаюсь в себя. Я представляю себе удивительные картины, я общаюсь со звёздами, с другим миром… Вы не можете представить, — говорила она, и… понеслись астралы, Брамапутры. Одним словом, мадам Блавацкая.
Саша слушал и не слушал, он замирал. Она бесконечно говорила и говорила о своих состояниях.
Я ответил:
— Если человек не может выразить свои состояния в словах или в красках, то другим трудно понять о чём идёт речь, да и ему самому мало что понятно. Что не выражено в художественном произведении, того и нет, это — не сотворённый мир.
— Вы должны понять, что все люди разные, — твёрдым настоятельным голосом возразила она. — Что у всех свой взгляд, — продолжала она нас поучать, как будто этого никто не знает. — Я вижу то, чего другие не видят.
И действительно, она видела во всех дурные стороны, моментально находила пятна в других людях и сразу давала язвительные характеристики людям. Но в тот вечер она хотела обворожить и обольстить Сашу, понравиться, много смеялась, разносила всем стаканы, наливала вино, вела себя подчёркнуто внимательно. Не всякое внимание, как я теперь понимаю, обещает что‑то хорошее.
В конце вечера Инесса предложила предсказать всем судьбу по руке и интимно–приглушённым голосом обратилась к Саше:
— Сашенька, дай твою руку, я по ней погадаю.
Инесса села в массивное кресло с резными украшениями, Саша подсел к ней, припал на одно колено, опустил голову, как перед царицей. Она взяла его руку и близко подвинулась к Саше. Мне показалось, что Сашина рука дрожала. Что чувствовал Саша, я не знаю, но он побледнел и смотрел на неё снизу вверх, как на богиню, как на Венеру. Она что‑то говорила о долгой жизни, счастье…, а в конце гадания взяла двумя руками его ладонь и тыльной стороной поднесла к своему лицу и приложила к своим губам. Её губы коснулись его руки… Я подарю тебе вечность! «Порывы пылких ласк!»
Саши уже не было в нашем пространстве. И пошли разные события.
Через месяц Саша женился на Инессе. Я понимал, что он делает это зря. У меня с самого начала шевелилась мысль сказать ему об этом, но разве я мог? Ведь он был во власти томительно–страшного наслаждения, и как я буду выглядеть? То, что она не любила Сашу, было видно, она едва–едва соблюдала приличие.
Почему она вышла за него замуж? Её эстетический идеал мужчины не совпадал с Сашиной внешностью с его милой и кроткой улыбкой, с его добротой. Ей скорее подошёл бы отец Саши, холодный и загадочный. Привлекали её люди сильных и грубых страстей. Вокруг неё вертелось много разношёрстного сброда, но она искала выхода из своей ситуации в благополучном браке и остановила свой выбор на Саше. Инесса жила вместе с тёткой где‑то у Нарвских ворот в одной малюсенькой комнатке в громадной коммунальной квартире, где не было не только телефона, но и горячей воды. Легенды о дипломатических родителях остались бродить среди её знакомых. Она так притворялась, создавая разные истории о своём происхождении, умениях, что сама начинала верить в свою избранность. Я могу сказать только то, что её мистификации действовали на людей. И видя и осознавая своё воздействие, она не хотела промахнуться. Вот тут‑то и подвернулся Саша — приличный, влюблённый, обеспеченный. А разве молодой человек, воспитанный в тепличной домашней обстановке, может распознать опасность красавицы, даже если весь её облик оповещает об этом? Ведь в ней всё говорило: «Я обладаю красивым телом, и я господин, а ты раб!» Но кажется, что красота — это идеал возвышенного и доброго, и не хочется ждать обмана в красоте. И человек уже очарован. И уже несвободен и ничего не боится.
Красота давала ей самомнение, она умела всех ставить ниже себя: «Я одна на всём свете». Так думала она, когда в четырнадцать лет она убежала из дома и ехала жить к тётке. После смерти её матери отец женился, и Инесса не хотела с ними жить, по одной из её версий: по другой, отец со скандалом выгнал её из дома. Она ехала три дня в поезде Красноярск — Ленинград и тогда открыла, что она никому не нужна, ни одному человеку, даже если она потеряется, то никто её не спохватится. Все три дня она плакала, лёжа на верхней полке. Её пожалели спутники по купе, муж и жена, предло–жили спустится и поесть, но она отвернулась к стенке, не сказав им ни единого слова. Горечь, какую она испытала, навсегда осталась фоном всей её жизни. Холод окружающего её мира охладил её сердце. С тех самых пор она никому не доверяла и никому не верила. И с тех самых пор кроме «нужно выжить», ничего её не трогало. Она принялась сражаться с миром, хитрить, прилаживать и обманывать.
«У меня было тяжёлое детство, и все должны мне сочувствовать, принимать всё, что я делаю, и прощать».
Так Инесса и едет по жизни в том самом поезде, и смотрит с верхней полки сквозь призму своих детских обид на всех, и не спускается разделить трапезу. Бесплодная любовь к чему‑то ей недостав–шемуся осталась в ней навсегда, к чему‑то такому возвышенному, чего нет в её жизни, к тому краси–вому, что должно свалиться с неба, к невстретив–шемуся мужчине, который был бы её достоин. «Никто меня не достоин!» Всегда в душе досада, что она что‑то упустила. Где‑то другие, совсем не такие умные и красивые женщины, получают от жизни то, чего ей не досталось, что жизнь её обидела, и она должна за это отомстить. Кому? Она отворачивается от людей и разглядывает в них только бацилл. Какая у неё невероятная склонность к развенчивающим наблюдениям! Она не хочет и не может прощать людям их некрасивости, их несовершенства.
«Какая у него уродливая походка! Как загребает ногами! А этот, идиот, так глупо говорит… А эта устрица в фабричной одежде…», — вворачивает она язвительные колкости. — «Лимитчица, приехала из…» — Хотя сама приехала из глубокой провинции.
Особенно доставалось хорошеньким: «Писюхи, плешивые уродины. Сколько блядей набрали!» — комментировала она, проходя в институте мимо красивых девок в мини–юбках.
Если мужчина был успешный или знаменитый, то от его жены или спутницы мало что оставалось: «И что он нашёл в этой каракатице? Титьками торгует! Толста, как налим! Золота навешала, а шея грязная», — с завистью иронизировала она. Все приличные мужчины достойны только её.
С самого первого дня их семейной жизни Саша был в рабстве у Инессы, в тисках её решительного и властного характера. Она показывала Саше, как ему повезло, что она умная, опытная, выносливая, знает жизнь, и ему остаётся лишь ей подчиниться. Что высшая справедливость требует выполнения её желаний, полного покорения её мнениям. «Даже Б. Б. считает, что я умна, и прислушивается к моим представлениям».
Саша начинает стесняться высказывать свои взгляды, потому что если что‑то не нравились Инессе, то она тут же при всех начинала его осмеивать. Она делала всё, подчёркивая, что она главная. «Дурашка, принеси… Ты слышишь, что я тебе сказала». Если он нарушал её педантичный порядок или чистоту, то она осыпала его упрёками. «Какой ты невоспитанный! Как ты не собран! Какой ты мягкотелый!» В её отношении к Саше было чуть скрываемое раздражение, ей не нравилось, как он сидит, как стоит. Ежеминутно она отрезвляла его словами, взглядами. В ссорах она отыскивала какой‑нибудь пустяк, цеплялась за него, как за правоту и доказывала Саше, что он не прав. Инесса никогда ни в чём не считала себя виноватой или несправедливой. «Я всегда всё делаю лучше всех, у меня вкус, я лучше всех шью, готовлю, я самая духовная» и, одним словом, какая я замечательная!
Как‑то в моём присутствии Саша на недовольство Инессы беспорядком на его письменном столе ответил:
— Шиллер писал стихи, вдохновлённый запахом гнилых яблок, потому что запах соединяет нас со всей природой и непосредственно обращается к эмоциям.
— Но ты не Шиллер! — брезгливо парировала она. — Ты сам гнилое интеллигентское яблоко, и никакой запах тебе не поможет. Даже гвоздь вбить в стену не можешь.
— Злоба — самая дорогая роскошь в жизни, — отшучивался Саша, — И у меня такая роскошная жена!
Я боялся, что его самолюбие страдает, когда в моём присутствии он вынужден был выдерживать насмешки Инессы, и иногда из‑за сострадания к нему я даже пытался её оправдать:
— Саша, надо сознаться, что исключительное занятие изящной литературой ослабляет способности, необходимые для практической жизни. Романтика — тоже дорогостоящая роскошь.
— Предрассудок, что человек, занимающийся философией, поэзией, не способен ни на какое деловое занятие, до сих пор распространён, — научным голосом возразил Саша. — В числе банкиров поэты Роджерс, Рикардо…
— Перестаньте болтать, тоже мне нашлись банкиры— теоретики!
— Конечно, Инесса права — мы теоретики! Давайте съездим втроём за город и…
