Марга Минко - Стеклянный мост
Мамина деревня
По ухабистому проселку мы въехали в деревню. Время близилось к полудню, стоял апрель, солнце сияло, но ветер задувал нещадно. Реденькие листочки на деревьях трепетали, а трава на обочинах полегла в одну сторону, словно по ней провели гребенкой. Шофер что-то невнятно объявил, и последние пассажиры вылезли из автобуса. Я застегнула плащ на все пуговицы, подняла воротник. Остановились мы на деревенской площади — маленьком пятачке, обсаженном деревьями, окруженном низенькими домиками. Я подошла к обшарпанной колонке для воды за оградой, покосившейся как будто под напором мха и сорняков. Взялась за рукоятку, но она приржавела и не поддавалась. Шофер жевал бутерброд. Когда я села в автобус в Делфзейле, он сказал: "Стало быть, до конечной поедем?" — и, как мне почудилось, подмигнул. Место у меня было переднее, и я видела, что он все время подглядывает за мной в зеркальце. Меня это тревожило, я все думала: может, он по внешности догадался, кто я есть, и потуже стягивала косынку на своих крашенных перекисью волосах. Его взгляды могли означать молчаливое сочувствие или простое любопытство, но также и кое-что похуже… Однако, будь у него дурные намерения, не сидел бы он так спокойно в автобусе, уплетая бутерброд. И я поспешно пересекла площадь и наугад пошла по какой-то улице.
Мама так часто рассказывала мне о своей родной деревне, что я не сомневалась: стоит мне попасть туда, и я сразу все узнаю. "Когда-нибудь мы поедем туда вместе, и ты увидишь, какая она маленькая", — говорила мама. Но мы так и не выбрались. Деревня была слишком далеко — где-то на самом северо-востоке провинции Гронинген. В моем представлении на деревенской площади была раковина для оркестра, а вокруг — клумбы и скамейки. И совсем рядом — мамин дом. Белый с зелеными ставнями. Но на поверку все дома оказались серыми и вообще без ставен. Я не заметила, как дошла до самой околицы. Вдалеке увидела женщин, работавших в поле. Ветер надувал их юбки колоколом. Я повернула обратно. На одном крылечке сидел мальчик и писал мелом на ступеньке.
— Как пройти к дому пастора? — спросила я.
Он поднял на меня глаза, но не ответил. Я повторила вопрос. Он сунул мел в карман и лениво побрел по немощеной улице. Не очень-то они здесь приветливы, подумала я, шагая сзади. На углу он остановился, подождал; сделал мне знак, чтобы я шла за ним. Мы свернули на улицу, ровно замощенную булыжником, дома здесь были без крылечек. Мальчик остановился у белой крашеной калитки, придержал ее, пока я входила. За моей спиной она громко хлопнула. Ну вот, нашла я быстро, теперь наверняка успею на обратный поезд.
Женщина, отворившая на мой стук, сказала, что пастора нет дома. Я спросила, когда он придет.
— Вряд ли муж вернется раньше шести, — сказала женщина. — Он обещал быть к ужину. Не могли бы вы зайти еще раз?
— Боюсь, что это исключено. Я приехала из Амстердама и сегодня же вечером должна ехать обратно.
— Тогда подождите его, — предложила она, отступая назад, чтобы открыть дверь пошире. — Попытка не пытка. Вдруг он придет раньше.
Ничего другого мне и не оставалось. Едва ли я смогу еще раз совершить такое путешествие, да если бы и смогла, тогда, наверно, будет уже слишком поздно что-либо предпринимать.
— Большое спасибо, я подожду, — сказала я.
Она провела меня в мрачноватую комнату с коврами, гардинами и громоздкой мебелью — кабинет мужа, как она сказала. В книжном шкафу позади большого письменного стола я увидела длинный ряд широких кожаных корешков. Это и есть церковные книги, куда записывают детей при крестинах, подумала я, вот, значит, как они выглядят. На стене висели старомодные фрисландские ходики.
Жена пастора села с вязаньем в низкое кресло подле письменного стола. Она была круглолицая, румяная, светло-русые волосы стянуты узлом на затылке. На носу очки в тонкой золотой оправе. Когда на них падал свет, стекла вспыхивали и голубых глаз женщины было не разглядеть.
— Вы знакомы с моим мужем? — спросила она.
— Нет, — ответила я. Мама как-то упомянула, что ребенком она часто играла с пасторскими детьми. Их сады были рядом. — Я впервые в этих краях. К вам ехать — не ближний свет, и место такое глухое.
— Да уж, наша задняя дверь смотрит прямо в чистое поле. Мы сами сперва никак опомниться не могли. Мы ведь оба городские. Мужа назначили в этот приход пять лет назад. Я думала — ни в жизнь не привыкну. Но вот началась война, и оказалось, нет худа без добра. По нынешним временам здесь, пожалуй, лучше, чем у вас в Амстердаме.
— Да, — сказала я, — в Амстердаме многим ох как нелегко.
Она кивнула, отложила вязанье и вышла. Туфли у нее были на низком каблуке, на резиновой подметке, со шнурками. Значит, не здесь, не рядом с этим домом прошло мамино детство. Я сидела у окна и слышала, как на улице прогромыхала железными ободьями колес по аккуратному булыжнику крестьянская телега.
Один из моих попутчиков в поезде все время толковал о своих попугаях. Говорил он медленно и вяло, слова как бы склеивались в единый вязкий поток. Короткими толстыми пальцами он показывал, как он кормит своих попугаев и как прикасается к ним. Когда мы подъезжали к Бейлену, кто-то перебил его: "Вон там — Вестерборк". Все посмотрели в окно, в том числе и владелец попугаев. "А вы знаете, как они привязываются к своему хозяину?" С вопросом он обратился ко мне. Я смотрела на него, потому что мне не хотелось смотреть в окно. "Нет, — ответила я, — впервые слышу". Потом он снова стал превозносить необыкновенные достоинства своих птичек. Я слышала его монотонный голос, не вникая в смысл слов.
На перроне в Ассене кишели зеленые мундиры. Несколько немецких солдат прошли по вагонам, заглядывая в купе. "Иногда они у каждого проверяют документы, — сказала одна женщина. — Так что нам повезло". "А нам скрывать нечего", — возразил другой пассажир. Я судорожно вцепилась в свою сумку. Мне еще ни разу не понадобилось новехонькое удостоверение личности. Я надеялась, что пронесет и теперь. Хотя подделано оно было и на славу, я все-таки побаивалась его предъявлять.
Я спохватилась, что и сейчас, добравшись до места, продолжаю сжимать сумку в руках. Повесила ее на спинку стула. Я и к чужому своему имени — тому, под которым скрывалась, — совсем еще не привыкла; когда я сегодня представлялась жене пастора, меня прямо-таки поразило, что она и глазом не моргнула, услышав его. Хозяйка возвратилась в комнату столь же бесшумно, как и вышла, она принесла поднос с чаем и чашками, поставила его на письменный стол. Говорила она запинаясь, как будто с трудом подыскивала слова или думала о другом.
— Надеюсь, мне повезет и ваш муж вернется сегодня пораньше, — сказала я.
— У вас что-нибудь срочное?
— Да, — ответила я, — очень.
Я выпрямилась на стуле. В этот день я долго просидела ссутулившись, подперев подбородок руками, и спина у меня совсем затекла. В детстве мне приходилось спать на доске, а днем носить шину для исправления осанки. На меня вечно покрикивали: "Не горбись!" Я снова вспомнила Ассен. Перед самым отправлением поезда перрон огласился громкими, отрывистыми командами. Солдаты строились, становились навытяжку. Бряцало оружие. "Они прилетают и садятся мне на пальцы, — бубнил свое любитель попугаев. — Стоит мне постучать по клетке, и они тут же подлетают". Он побарабанил пальцами по колену, показывая, как надо стучать. Тогда мое путешествие уже подходило к концу. Поезд не слишком опаздывал, и я сочла это добрым предзнаменованием.
— Речь идет не обо мне, — сказала я. — Я хочу просить вашего мужа помочь другим людям. И это не терпит отлагательства.
— Я никак не могу дать ему знать, — ответила хозяйка. Она разлила чай и снова принялась за вязанье, так крепко сжимая спицы, как будто в поисках опоры. — Он навещает крестьян на фермах, а это долгая история. Фермы здесь разбросаны по всей округе, и от одной до другой путь не близкий.
Фрисландские ходики тикали громко и злорадно. Я поняла, что уже не поспею на обратный поезд.
— Ну что ж, подожду, — сказала я. — Надо же довести дело до конца.
— Вы можете у нас переночевать, — предложила хозяйка.
— Большое спасибо, если это вас не слишком обременит.
Мне показалось, что она покраснела. Все это время она упорно старалась отворачиваться, прятала глаза. Видно, при мне она чувствовала себя не в своей тарелке. Но почему же тогда она пригласила меня подождать, а потом и переночевать?
— Что б вам приехать вчера, застали бы мужа дома, — заметила хозяйка.
— Вчера? — переспросила я.
Вчера до меня еще только дошел слух, что отправка заключенных из лагеря на неделю приостановлена. Вчера у меня еще только мелькнула мысль об этой — единственной — возможности спасти их. Всю ночь напролет я лежала и обдумывала, что сказать пастору. Сочиняла мало-мальски правдоподобную историю, с которой надо было начать.
